три длины. И не своей, – своей-то хватает, – потому и Шкворень, – а руки. Обычно рук хватает, и из того места выросли, но не сейчас ….
Попытка – не пытка …. Хотя, это – с какой стороны посмотреть.
Он и шею вытянул, и бороду натянул, и скособочился так, что хрустнуло где-то в пояснице. Но он тянул и тянул руку, пока не догадался, что тело само по себе принимает привычную форму.
Боль еще чувствовалась, более того, борода саднела, не борода, конечно, а подбородок, но от этого легче не становится. Думал, ума прибыло, – еще бы, мысль-то дельной показалась: если нельзя взять топор в руку сразу, то можно придвинуть к себе ногой ….
А ведь мог бы и догадаться. Дельная мысль оказалась роковой: от первого же легкого прикосновения топор качнулся, … провернулся на острие, осуждающе, – показалось, – качнулся, – показалось только, конечно, – в его положении и не такое может показаться, – и упал наземь, да еще и на противоположную сторону.
У Петрухи затряслись руки: «Это уже конец»!
Он живо представил, как утром прибежит от родителей Зинуха с детьми и, поняв, что он не ночевал дома, прибежит к срубу и найдет здесь его мертвое, висящее на бороде тело. Заголосит она тогда, будет звать на помощь. Помощь, конечно, придет: помогут и обмыть, и похоронить, но смеху по деревне будет, что его и в гробу переворачивать начнет.
И надо же ей именно сегодня идти к старикам. Могла бы и на завтра отложить. Но он тут же спохватился, что сам и отослал сегодня, поскольку завтра – банный день….
Тогда тупо и коротко кольнула несправедливая обида на тестя: как не уговаривали, ни в какую не хочет переезжать к Петрухе. Хотя и его понять можно: силы уже не те, но все еще пыжится, стараясь удержать марку крепкого хозяина – и корову еще держит, и сад все так же радует глаз и опрятностью и изумительными яблоками, а тесть еще поговаривает о том, что пасеку бы надо возродить. Это-то понятно. Всю, считай, жизнь был крепким хозяином, – и это – больше, чем привычка. Но все больше и больше не успевает, не справляется, хотя и о помощи не просит, но приходится Зинаиде, да и Петрухе тоже, все больше и больше разрываться на два хозяйства.
– Да, старики, старики, – вздохнул Петруха, и вспомнил свою мать. Она и умерла в борозде, между гряд, улизнув из-под опеки снохи.
«А что же ты, пень гороховый, сдаваться решил? Помереть вздумал? А дети? Неужели сиротствовать и им? НЕ-ЕТ!».
И он исступленно, обламывая ногти, в кровь обдирая пальцы, принялся выворачивать из седел бревно. И хоть не без основания считал себя неслабым, жилистым, слишком неудобно было
– Бесполезняк. – Он не тут же услышал этот жестокий приговор, и потому продолжал все также выворачивать намертво засевшее бревно.
– Кто тут? – Петруха притих, и вдруг понял, что это он сказал, а перед этим был скулеж попавшего в ловушку зверя, и это был его скулеж.
И Петруха
