в железо койки, а правая метнула фотографии в лицо полковнику. Держась за дужку кровати, Никитин с трудом поднялся, встал, лицо его стало бледным. Ноги дрожали, глаза побелели.
– Во-оооон! – исступленно выдохнул он. – Генерал Никитин не предатель!
Его голос срывался, дрожал.
– Ах так?! Так? – бормотал сконфуженный полковник, пятясь спиной к двери. – Это вы напрасно! Напрасно!
Генерал Никитин не выдержал напряжения. Его ноги подкосились и он упал на пол.
– Суки-ииии! Твари-ииии! – хрипло мычал Никитин. Он упирался руками в пол, чтобы подняться, но ослабевшие руки подламывались. Хрипя, он кое-как забрался на койку и сидел на ней, дрожащий и страшный.
Через несколько дней генерал был отправлен в концентрационный лагерь Хаммельбург, где на все новые предложения о сотрудничестве ответил отказом.
6 января 1942 года его вывезли из лагеря и вскоре казнили в одной из тюрем гестапо.
Но уже мертвый, генерал-майор Никитин 23 октября 1942 года был заочно осужден советским военным трибуналом за измену Родине и приговорен к расстрелу.
436-й полк 155-й стрелковой дивизии был сильно потрепан в бою и отходил на восток. Отступал грамотно, отчаянно сопротивляясь и сохраняя боевой порядок. Остались позади отступающих бойцов стоящее среди полей старинное село с русским именем Погост и кирпичные стены старой сельской церквушки. Усталый комполка оглянулся назад. Сверкнул крест на трехъярусной колокольне, и неизвестно почему невольно потянулась рука неверующего майора, чтобы перекреститься.
Командир спохватился и, чертыхнувшись, крикнул:
– Ну-ка, ну-ка, ребята. Давай живей. А то насыпят нам фрицы на хвост соли.
3 августа 1941 года один из батальонов, уже больше похожий на роту, зарылся в землю у села Сурож. Батальон остался прикрывать отход полка. Вместе с ними остался командир полка.
Стояла утренняя прозрачная тишина. Бледное небо слабо розовело на востоке, и казалось, что за этой полоской кончается жизнь. Белый утренний туман легкими волнами струился над росистой травой поля, перекопанного солдатскими лопатами и перепоясанного траншеями, цепляясь за верхушки деревьев, стволы и лафеты орудий. Брустверы окопов, блиндажи. Рядом лес. В недалекой деревне горланили петухи. Из печных труб вился редкий дымок, хозяйки топили печи, пекли хлеб. Во влажном, холодном воздухе повисла тревога.
Лежа грудью на бруствере окопа, майор Кононов не отрывал глаз от окуляров бинокля, рассуждая про себя:
– Соседних частей рядом нет. До немецких позиций километров десять. Пойдут на нас они, скорее всего, во-ооон через ту балочку. И сколько мы продержимся? А главное, во имя чего?
Командира 436-го стрелкового полка никто не мог обвинить в трусости. Он прошел через кровь сабельных атак и жестокость рукопашной. Ему приходилось бросать своих бойцов против восставших тамбовских крестьян. Поднимать батальон и вести его на финские пулеметы. Но сейчас Кононов хорошо понимал, что это конец. Через несколько часов
