цати километров таёжной лыжни, будто и не проверил за день сотню капканов. Будто и не пробивался к самому перевалу, одолевая целик, проваливаясь в коварный стланик, спрятавшийся под снегом.
Торчащие из под шапки волосы, шея, да и сам весь клубился паром. Жарко, жарко. Даже куртка промокла, пропиталась потом. А усталости, вроде и нет. Молодость.
Усталость как-то не приходит пока, не поспевает за охотником.
Из кутуха, тёмной тенью, потягиваясь, вылез кобель. Улыбнулся хозяину, еле заметно шевельнул хвостом. Залежался. Тёплый кутух изладил хозяин для своего помощника, лапником обложил, снегом привалил. Славно получилось. Давно уж Генка не берёт кобеля на путик, – оглубели собаки в этом сезоне почти за месяц до Нового года. Пурхаются рядом с лыжнёй, плавают в пухлявом снегу, а толку нет. Охотник неделю потратил, чтобы увести их в посёлок, а этот обратно притащился. Вот сидит теперь на шворке, день и ночь спит. Собачья жизнь.
Ловко швырнул посох в угол, под навес, скинул лыжи и, протерев их рукавицей, сунул туда же, к посоху. Дверь, скрипнув, растворилась, распахнулась настежь, образовав в проёме фигуру напарника.
– Ну, чо? Ходил в Бурлячий?
– Ну, ты даёшь! Дай хоть лыжи снять. С расспросами…
Из зимовья в открытую дверь валил тягучий пар, – сумерки примораживали. Степан поворотился широким лицом из стороны в сторону, шумно высморкался, ушёл. Захлопнул дверь. Было слышно, как ворчал за стеной: «Лыжи снять… Лыжи… Больно важный…»
Охлопав себя от снега, очистив ичиги, Генка ввалился в парную духоту хорошо натопленного зимовья. Пахло каким-то перепревшим варевом. Сразу нестерпимо захотелось есть. Крошки во рту с утра не было. Этот путик был самым дальним, да к тому же убродным. Если ещё и обеды, чаи разводить, то вообще к зимовью притащишься совсем ночью. Понягу сунул на нары, – увесистая. Сам присел, стягивая одёжку.
– Чо? Снял лыжи-то?
– Да снял, снял.
– И чо? Бурлячий-то?
– Нет там ни хрена, в твоём Бурлячем! Тот раз лазил, ухряпался только. Два часа там пурхаешься по этим заметям. Знаешь ведь, что сквозняки там не перестают. Дует, и дует! Каждый раз надо новую лыжню торить. Хоть бы толк был. Прошлый раз одна зоночка проскочила поперёк ключа, и сегодня опять. К капканам даже не подходит. Пусть бы она там жила спокойно, не таскаться туда. Нет, капканы наставили. На чёрта? Их скоро снегом накроет.
– Тебя не спросили.
– И не спросили. Ты тут уже сколько годов тайгу ломаешь? Не знал, что Бурлячий пустой ключ? Семь потов, и всё в пустую.
– Охолони, охолони. Разошёлся.
– А чо? Не так, что ли?
– Ты до краю ходил-то?
– Ходил.
– До краю? Стланик замело?
– Да ходил я! Чо, врать буду?
– Стланик замело, аль ещё торчит?
– Торчит ещё малость. Дался тебе этот стланик. Там не пролезть! Такой пухляк, что по самую развилку валишься.
– Не видать чужого следа-то?
– Откуда?
– Откуда? С перевала знамо.
– Кто там попрётся? Надо больно. Это я дурак, шастаю туда.
– Чо добыл-то?
– Вот, четырёх приволок.
Генка уже распустил понягу и вытягивал мороженых бусарей. Развешивал их в стороне от печки. Они начинали крутиться на верёвочках, выписывать замысловатые фигуры, неестественно растопырившись.
– Это хорошо. Хорошо. Я тоже пару принёс. Где прошлый раз рыбным рассолом побрызгал, – интересуются. Всё обошли, кругами. Залезут! Ладно, мой руки, паужинать будем.
После еды Генка с удовольствием вытянулся на нарах. Степан принялся обдирать соболей, – первые два уже оттаяли.
– На перевал-то не вылезал?
– Да, что ты с ним будешь делать?! Поворотится, да снова за свой Бурлячий! Мёдом там намазано, что ли?
– А что такого-то? Ну, спросил… Не вылезал?
– Был я там. Но на сам перевал не лазил. Мне и здесь хватило, до стланика. Упрел весь.
– Вот! Так и знал! Сказал же тебе: до перевала! Лень два шага сделать!
– Не пойму я что-то… Какой-то не здоровый у тебя интерес к этому Бурлячему, к перевалу пограничному. Вон, даже орёшь. Чо к чему? Может расскажешь? Или так и будешь меня за дурочка держать? С самой осени таскаюсь туда, и всё чуть не под протокол докладываю тебе. А?
Степан сосредоточенно снимал шкурку, молчал. Жевал губы, хмыкал под нос. Молчал.
