и скомандовал: «Кругом! Марш!» А куда марш? Известно куда, в пехоту. Единственный транспорт, которым Нелюбин управлял со знанием дела и в котором разбирался досконально, была лошадь. С такими знаниями в танковые части не берут… Младший сын в армии пока ещё не служил. День рождения у него в конце ноября, двадцать шестого числа. Исполнилось девятнадцать. Призывной возраст. Гераська, младший. Может, тоже забрали под ружьё. Воюет. А может, и не успели мобилизовать, с матерью остался. Так оно тоже бы неплохо. Вдвоём-то легче беду пережить…
– Серёг, – позвал он танкиста, – а мой-то старший, Авдей, на тяжёлом танке воюет. На КВ.
– «Клим» – хороший танк, – со знанием дела пояснил Серёга. – Немецкие тридцатисемимиллиметровые «колотушки» их броню не пробивают. На «климе» воевать можно. А лёгкие горят, как спичечные коробки.
– Его Авдеем зовут. Авдей Кондратьевич Нелюбин. Сержант, механик-водитель.
– Ты ж мне о нём уже три раза говорил, дядя Кондрат, – отвечал танкист.
– Да помню я. Знаю, сынок, что говорил. Это я тебе напоминаю. Так, на всякий случай.
– Нет у нас в пятой на «климе» такого механика. Я всех своих знаю.
– Но ты запомни имя – Авдей Нелюбин из деревни Нелюбичи Рославльского района Смоленской области. Может, где встренешь. Тогда обскажи ему, как мы тут, в тылу, баранину трескали.
Вскоре разговор иссякал. Старшина Нелюбин не хотел больше беспокоить Серёгу. Может, уснёт нетревожно. Поспит. Отдохнёт танкист. Ведь должна же когда-то пройти его контузия. Он смотрел в тёмный потолок, на чёрные доски, забранные ровными рядами под широкую могучую матицу. На улице по искристым морозным снегам скользила яркая луна и, отражаясь от плоских склонов и горбов сугробов, заглядывала смутным рассеянным светом в низкое оконце. А может, просто глаза привыкали к темноте, и старшине вскоре стали хорошо различимы белый угол печки, пёстрая занавеска, дощатые полати, застланные соломой, на которых лежал танкист Серёга и тоже безмолвно смотрел в потолок, мучая себя бессонницей.
Настасье Никитичне конечно же вдвоём с сыном будет легче перебедовать эту беду. Настасья-то Никитична дом не бросит. В беженцы навряд ли пойдёт. И немца не побоится, лишь бы дом не бросать. Уж такой она человек. К ухватам своим, да сундукам с рухлядью, да к углам родимым так привязана, что, кажется, если надо погубить Настасью Никитичну, надо просто оторвать её на какое-то время от своего двора, от забот-хлопот, и она тут же и погибнет на той чужбине…
После полуночи чёрные потолочины стали видны более отчётливо. Окно посреди горницы сияло белой узорной морозной шторкой. Если закрыть глаза, думал Нелюбин, то можно представить, что вот ты вроде как и дома. Старшина закрывал глаза. Но тут же слышал неестественно-торопливое, в полубреду-полусне, бормотание танкиста:
– Лейтенант!.. Лейтенант!..
Нет, ничего не получалось. И не танкист Серёга ему вовсе мешал. Он сейчас покричит, покричит и уймётся. Замковый Саушкин разбудит его и сам выйдёт во двор покурить. И тогда, в тишине, можно будет
