же говорил тебе, что он необычный, – шепчет Тито.
Хакобо не отвечает. Он думает, что этот мальчик похож на ангела. Он думает, каким чудовищем нужно быть, чтобы довести это небесное создание до такого… Каким дьявольским отродьем нужно стать, чтобы поднять руку на это крошечное, слабое, беззащитное существо – на это воплощение невинности и чистоты. Он думает, сколь велика его вина перед несчастным. Он думает, сможет ли он теперь вернуть его к жизни. Он думает, как пугающе смотрится черная повязка поперек его лица – так же пугающе, как если бы нечто сорвало шкуру с лазури небосвода, разделив его черной полосой вакуума. Он думает, какими могут быть глаза у столь дивного малыша. Или могли быть…
И лишь когда Тито, отмыв лицо ребенка, переворачивает его на бок, чтобы заняться ранами на спине, Хакобо отходит в сторону, не находя в себе силы даже взглянуть. Тошнота подступает к горлу, в ноздри снова ударяет густой запах гноя. Он закуривает. Ждет. Ждать приходится долго. И мучительно.
– Насколько все плохо? – наконец, не выдержав, спрашивает он.
–…Очень плохо… – цедит Тито, и, помедлив, – Не пойму, чем он его бил… Раны такие глубокие, до кости. И сильно загноились. У себя дома я бы мог найти средство, чтобы остановить сепсис, но пока даже, не знаю…
– А он дотянет до дому?
– …Не знаю, Хок…
– Не знаешь. Да что ты вообще знаешь! Тоже мне, профессор!
Тот не отвечает, но на секунду индеец чувствует кольнувший его осудительный взгляд. У него за спиной снова слышится какое-то копошение, возня, плеск воды. Потом – тихий дрожащий нотками нежности голос Тито: – Ну, все, маленький, все… Спинку мы более-менее промыли. Теперь давай-ка, ты еще немного попьешь, и поедем. Все позади. Осталось совсем чуть-чуть потерпеть. А дома я сделаю так, чтобы тебе не было больно, хорошо? Держись, детка. Я о тебе позабочусь, обещаю…
– Он что, очнулся?! – вскрикивает Хакобо, резко оборачиваясь.
– Нет.
Нет. Все такой же – словно безвольная игрушка в руках профессора – сорвавшаяся с ниток марионетка: ручки раскинуты в стороны, головка свешивается на бок…
– Черт! – с долей разочарования и досады, – А чего ж ты тогда с ним разговариваешь?!
– А что, нельзя?
– Даже не думай об этом, Тито, – шепчет он, – О нем Я буду заботиться. Ясно? Я его тебе не отдам.
– Раулю так, значит, отдал, а мне не отдашь? – в тоне профессора сквозит горькая и раскисшая от слез ирония.
– Я его больше никому не отдам!
И снова его собеседник подбирает слова для очередного укола, но в последний момент передумав:
– Ладно. Потом это обсудим. Сейчас пора ехать.
– Постой. Ты его глаза уже что, проверил?
– Нет.
– Ну, так давай! Чего тянешь?
Профессор опускает голову и какое-то время стоит молча, напряженно разглядывая повязку, рассекающую поперек бледный лик ангела непроницаемо черной пустотой.
– Давай
