погружался, порядок. В нем все были на своих местах, и всё было к месту.
Стадия пре-продакшна завершилась, начались съемки. Полина едва успевала глотнуть свежего воздуха в закручивающемся омуте и с восторгом позволила себе тонуть в новом для нее, удивительном мире.
Мигель был опытным помощником по сценарию, и, наблюдая за ним, Полина быстро училась новому ремеслу. Участники съемочной группы быстро притерлись друг к другу, тем более многие из них уже работали вместе на первом фильме Альвареса. С самим Альбертом Полина почти не разговаривала, а вернее, напротив, разговаривала много, но все шло о работе, и порой она ловила себя на мысли, что почти перестала воспринимать режиссера, как своего давнего знакомого, и уж тем более мужа. Рядом с нею он был невероятно работоспособным требовательным начальником, умелым управленцем, который тонко чувствовал любого участника своей команды и знал, что «взять» с каждого.
Дни летели насыщенные, дурманные, как сам воздух Города Добрых ветров. Порой Полине, как, впрочем, и почти всей команде Альвареса, включая его самого, приходилось работать до самого вечера и уходить со съемок под шепот прохладных загадочных сумерек, полностью накрывающих город около десяти часов вечера.
Полина выходила из павильона и из одного фантастического мира попадала в другой. По дороге в метро, к которому она успела привыкнуть, или пока ждала такси, пыталась надышаться им, впитать в себя звуки и запахи весеннего Байреса. Ей, когда-то так любившей холодную темную красоту пражских проулков и мостов, штопавших раненое сердце иголок-шпилей, что навсегда врезались в душу своими молчаливыми историями, не хватало тактильности города. Прикосновений к нему.
Хотелось почувствовать его руки, касания губ, услышать дыхание у своего лица. И если Прага была для нее когда-то таинственной старшей сестрой, колдуньей, что позволяла иногда заглядывать к ней и пить вместе магию раскинувшегося над ними неба, то Буэнос-Айрес манил ее, как лукавый и искушенный соблазнитель. Любовник, который держал ее на расстоянии, то увлекая за собой обманной улыбкой, то прогоняя холодом чужого безразличного взгляда. Он позволял любить себя, но не делал ничего, чтобы Полина решилась на это. И, пожалуй, в этом они с господином Берто Альваресом были очень похожи.
Полина захлопывала дверцу автомобиля, что уносил ее в Бельграно. И оставляла отношения с городом на потом. Выходила на балкон апартаментов, и, обхватив пальцами чашку любимого черного чая, который здесь было так трудно достать, слушала душу Байреса. И были в ней ноты любви и смерти, алые капли крови и летящий в лицо ветер с пампы8, улыбки гаучо, что заваривают в калабасах свой неизменный мате, сводящий с ума запах обласканного огнем свежего асадо, что жарят в каждом, даже самом захудалом переулке города. И, конечно, рваные, рождающие где-то внизу живота сладкие тягучие спазмы, ритмы танго.
Все это Полина пока только предчувствовала, своим тонким воображением прорастая в ткань города. А предчувствуя, страдала
Пампа – степи и пастбища на юго-востоке Южной Америки
