на станцию железной дороги и, забыв на минуту важность своего звания, разнес, с дерзостью выскочки, смотрителя станции, явившегося перед ним в фуражке. Когда почтительно объяснили Араратову, что при форме фуражка не сымается, – он не только не успокоился, но раздраженно потребовал, чтобы смотритель был немедленно лишен места за непочтительность; после того, как ему робко доложили, что смотритель беден и обременен семьею, – Араратов только фыркнул в ответ и досадливо отвернулся…
Но какие бы ни появлялись картины и сцены, куда бы ни проникали лучи света в прошлое Араратова, он всюду показывался не тем, каким ему хотелось, чтобы его видели; везде обнаруживалась только забота о себе самом, мелочность, высокомерие, эгоизм и лицемерие – и посреди всего этого ни одного искреннего движения, ни одной теплой задушевной черты…
VI
– Да, ни одного искреннего движения, ни одной теплой задушевной черты! – явственно раздалось в ушах Араратова. Ему снова послышался тот равномерный голос, который умолк было на некоторое время.
– Гордость и самообольщение вскружили тебе голову, – продолжал голос, – ослепленный мелким, легко доставшимся успехом, ты вдруг поднял голову и самодовольно прищурился, не заметив далее, что не отстал в пошлости от тех, кто, заняв известное служебное положение, – начинают сейчас же считать себя и умнее и значительнее тех, которые этим не пользуются… Им, уверенным в себе, в своем превосходстве, рисующимся величаво или глубокомысленно, говорящим резко или внушительно, им на ум не приходить что где бы они ни были, везде сыщутся острые наблюдательные глаза, от которых ничто не ускользает, которых не подкупает внешний облик величия и глубокомыслия…
Так и с тобой было. Лукавство и лицемерие помогли тебе в твоих тщеславных целях, но что касается людей, ты мог бы меньше стараться: ни то, ни другое не принесло ожидаемых результатов: никто почти не обманулся. Те самые, на простоту и доверчивость которых ты так самонадеянно рассчитывал, которые терпеливо сносили твое надменно дерзкое обращение и сгибались перед тобою, – скорее других тебя поняли; одни раньше, другие несколько позже, но всем равно стала знакома черствость твоего сердца, каменное равнодушие ко всему, что не ты, не твой личный интерес. В то самое время, когда, опьяненный мнимым своим величием, не допускал ты мысли о своей непогрешимости, тебя разбирали по косточкам, тешились над твоим высокомерием, основанным, – как уверяли, – всего на нескольких стах номерах исходящих бумаг, которые, как что-то мертвое, вышедшее из сухого, расчетливого мозга и без участия сердца, – скорее тормозили дело, чем давали ему жизнь. Единственно, что оставил ты людям – это твой взгляд на них как на средство; ты не замедлил сделаться для них тем же средством, – и с той минуты перестал существовать для них, – как перестает существовать для людей все то, что не связано с ними живой общечеловеческой жизнью…
Несколько
