ha's no plea against her eye,Beauty frownes, and Love must dye…[83]
[Любовь, младшая сестра[84] добродетели, <нареченной> Храбростью,/ Превратила мое Сердце в мать,/ Что вопрошает <Небесные> Сферы, которым все ведомо,/ О том, чтобы они исчислили годы жизни ее меньшой дочери./ Мать спрашивает, недобрые или хранящие силы/ Будут довлеть часам жизни новорожденной? / Мать вопрошает каждую звезду, стоящую в тот час <на Небосводе>, будет ли бедняжка Любовь жить, или умрет.// О, мое сердце, так ли это?/ Звезды ли правят этим днем?/ Ты знаешь тот лик, на который достаточно взглянуть/ И Красота кладет пред тобой открытой «Книгу предсказаний», где говорится о Любви;/ Отот лик>, чье движение по орбите, столь прекрасное, определяет движения, сужденные Любви, которая раболепствует;/ О, мое Сердце, глаза <той, кому принадлежит этот лик> и сама она,/ Это они научили тебя новой Астрологии./ Какой бы час рождения не был определен для любви,/ Какие бы звезды не сошлись на Небесный Совет,/ Но только от ее взора зависит,/ Жить Любви или умереть.//
Если эти острые лучи укажут/ В направлении смерти, Любовь принуждена будет уйти,/ (Пусть Небеса на звездном совете/ <Решат> короновать Судьбу, неподвластную <невзгодам>,/ Пусть лучшие аспекты сойдутся/ В самом благоприятном из Зодиакальных знаков,/ <И пусть звезды> бросают любящие взгляды на колыбель <Любви>,/ И шепчут своей союзнице Земле,/ Чтобы та вымостила пути <Любви> всеми благами,/ Что согревают ложе молодых, в чьих жилах бурлит кровь;)/ Любви не выстоять перед этим взглядом,/ Красавица нахмурится, и Любовь обречена смерти…]
Счастливый прогностикон на год от воплощения Христа тысяча пятьсот сорок четвертый. Фронтиспис. (А mery pnosticacion for the уere of Chrystes incarnacyon a thousande fyue hundreth fortye foure. London. 1544)
Сам язык елизаветинской поэзии ярко фиксирует своеобразные «референтные зоны» эпохи, и, например, по XIV сонету Шекспира мы можем составить вполне четкое представление о тех темах, которые в первую очередь затрагивали астрологи, составляя гороскопы для частных клиентов или же публикуя астрологические альманахи на год:
SONNET XIV
Not from the stars do I my judgment pluck;
And yet methinks I have astronomy
But not to tell of good or evil luck,
Of plagues, of dearths, or seasons' quality;
Nor can I fortune to brief minutes tell,
Pointing to each his thunder, rain and wind,
Or say with princes if it shall go well,
By oft predict that I in heaven find:
But from thine eyes my knowledge I derive,
And, constant stars, in them I read such art
As truth and beauty shall together thrive,
If from thyself to store thou wouldst convert;
Or else of thee this I prognosticate:
Thy end is truth's and beauty's doom and date.
Я не по звездам мыслю и сужу;
Хотя я астрономию и знаю,
Ни счастья, ни беды не предскажу,
Ни засухи, ни язв, ни урожая.
И не могу вести я счет дождям,
Громам, ветрам, сулить счастливый жребий,
Предсказывать удачу королям,
Вычитывая предвещанья в небе.
Все знания мои в твоих глазах,
Из этих звезд я черпаю сужденье,
Что живы Правда с Красотой в веках,
Коль ты им дашь в потомстве продолженье.
Иначе будет час последний твой
Последним часом Правды с Красотой.
Этот сонет Шекспира, по сути, восходит не только к социальной практике обращений за консультациями к астрологу, но – к особому жанру текстов (ил. 12), имеющих в то время широкое хождение.[85] Шекспир напрямую отсылает читателя к многочисленным астрологическим альманахам и прогностиконам, чрезвычайно популярным в XVI–XVII вв.
The Poems English Latin and Greek of Richard Crashaw. Ed. By L. C. Martin. Oxford: Claredon Press, 1927. P. 185–186.
В английском абстрактные персонификации: Любовь, Дружба, Ненависть, Смерть, как правило, ассоциируются с фигурой мужского пола и грамматически согласуются с местоимениями «he», «his» (см. об этом:
Следует отметить, что история литературы слишком долго была сосредоточена исключительно на истории преемственности шедевров, игнорируя все, что таковыми не являлось. На самом же деле, более-менее адекватное прочтение этих же шедевров возможно лишь с учетом их взаимодействия со всем культурным полем эпохи: философией и юридической практикой, доминирующими стилями изобразительных и пластических искусств, музыкой и пр. Т. е. речь идет о том, что «полем референции» для литературного произведения является обширная зона заведомо нелитературных текстов: для елизаветинской поэзии таковыми оказываются популярные мадригалы, сборники эмблем, трактаты по алхимии, натурфилософии, астрологии, наставления по мнемонике, юридические труды – то, что обычно не попадает в поле зрения литературоведов. В отличие, скажем, от историков, привыкших работать с документами эпохи, литературоведы довольно редко обращаются к первоизданиям – чаще они предпочитают иметь дело с текстами в современных публикациях и с интерпретациями коллег. Для историка его работа начинается с архива. Для литературоведа – с библиотеки его университета, которому порой нет и сотни лет, что отражается на библиотечных фондах. «Постмодернистские» подходы еще больше усугубили описываемую ситуацию – большинство авторов, принадлежащих к этим школам, используют информацию даже не из вторых, а из десятых рук, когда фактура подменяется интерпретацией интерпретации.
