стал хриплым и слезным, оттого еще более приятным. Маленький Жа возбудился, руки стали влажными, зрачки съели глазницу.
– К чему такие слова? Ты – праздник, Асса, и каждое маленькое путешествие к твоему дому для меня как паломничество. Я хочу сейчас коснуться твоих красивых коленок, – произнес мальчик.
Асса покраснела, ее щеки стали пунцовыми, глаза ударились о поздний вечер, она улыбнулась. Асса улыбалась так, что бог бы отворачивался в слезах, не веря до конца простоте красоты своего создания, если бы был создан сам. Девочка грызла нижнюю губу с наслаждением, представляя щекотку ниже живота, вспоминая, как позволяла мальчику делать все то, что хотелось ей, открывалась ему, тянула руку к его волосам и управляла им, направляла. Голая луна горела в смущении, подсматривая с зеленого, болотного неба, завидуя ее опьянению. Потом луна отвернулась, спряталась в облаке, поцеловала его, и расплавилась ее пустое нутро.
– Я тебя удивлю, но ты можешь теперь меня ударить? Дай мне пощечину, только по-настоящему. – Асса справилась с гусиной своей кожей, вода с нее стекала под ноги и за пазуху.
– За что? – удивился Жа.
– Я тебя полюбила, а этого делать было нельзя. Ударь меня, чтобы дурь ушла назад в подушечки пальцев.
– Я не могу, простите (прозвучало как «любите»).
– Значит, пропало.
Время Станиславовна покачала головой за плечом Ассы, обняла несчастную, попрощалась с ней и стала стучать внутри у всех листающих эти страницы.
октябрь, 7.
13:15
Голод, опьянение, нищета, утиный паштет на черством хлебе и кусок заплесневевшего от времени сыра – страсть делает калеку из здорового, но непригодного для выживания человека, для оплодотворения поколения – тем более. Человек думает, что никогда не станет желанным, ни упреки его, ни уговоры не приведут к новой жизни – не предназначен он для их слов, для их мольбы и покаяния, даже для их требований жить! Сытость халдею и счастливому, голод и болезнь – поэту. Чтобы опуститься на самое дно, нужно долго держаться без воздуха, тонуть и ощущать, что тонешь, но не мрешь. Лишь бы так – не чувствовать ничего и прилагать усилия для достижения бездны – а после дотронуться до песчаного рифа, тела пустоты, поцеловать его и ртом загрести земли, на вкус ее попробовать, чтобы, чтобы, чтобы. Как? Девяноста девять саженей твоих взглядов, сто тридцать миль наркотических воплей, двести пятьдесят листов из запятых, четыреста галлонов спирта и пять килограммов воздуха – вот и он, худой, немой, тело – два глаза, уши, рот, ноги, руки, голова и необъятная душа, прячущаяся в кармане, где кастет, презервативы и два билета в театр, – человек жив и мертв, худ и стар, озлоблен и гол, прекрасен, лежит он в лужи крови посреди целого поколения, увядшего в самом начале его появления, в своей комнате пять на пять, с ковром вместо обоев и лимфоузлами надписей на стенах: «счастье есть», «пришел, увидел, закурил», «люди терпят», «гонка по прямой», «странные игры», «спасибо».
Как красив мальчик-человек
