о том, что я делаю – и как. Пассивное копиистическое начало из Марининого преподавания было изгнано раз и навсегда, замененное творческим. Вместо нудных примеров сразу же, с места в карьер, писались изложения, сочинения; обычно безликие, ученические тетради превращались в дневники; грамматика свелась к минимуму необходимейших и, как всё насущное, несложных правил. Вместо способности вызубривать наизусть развивалась сама память, в первую очередь зрительная, и та самая наблюдательность, которой большинство детей так щедро наделены и которую так быстро утрачивают…
Смело выкинув из педагогической цепи промежуточные звенья, Марина выучила меня читать – бегло и достаточно осмысленно – к четырем годам, писать – к пяти, а вести дневниковые записи – более или менее связно и вполне (по старому правописанию) грамотно – к шести-семи годам [1; 154–159].
Марина Ивановна Цветаева:
О, как бы я воспитала Алю в XVIII веке! Какие туфли с пряжками. Какая фамильная библия с застежками! И какой танцмейстер! [12; 37]
Ариадна Сергеевна Эфрон. Из письма П. Г. Антокольскому. 24 ноября 1962 г.:
Господи, какое же у меня было счастливое детство, и как мама научила меня видеть… [17; 273]
Александр Александрович Туринцев. В записи В. Лосской:
С Алей она говорила обо всем. Рассказывала ей про любовников и про всю свою жизнь. Но ее критиковать нельзя было. Какая выспренность отношений! Высказывания, стихи в 7 лет и так далее… У Марины по-настоящему не было острого материнского чувства ни к сыну, ни к дочери. Она искала и хотела создать ту душу, которая ее поймет и разделит ее чувства до конца. Не нашла она этого в дочери: она дочерью владела до 11–12 лет, потом Аля стала созревать и послала ее к черту, а до этого Аля была ее подругой [5; 141].
Ариадна Сергеевна Эфрон. В записи В. Лосской:
Меня она то любила, то разлюбляла… Никогда не было простых отношений: мать – дочь… Материнство ее всегда выливалось преувеличенно, на кого-нибудь другого ‹…›. Когда я была маленькой, я была вундеркиндом. Когда я стала взрослой, она продолжала относиться ко мне, как к маленькой. ‹…› И было всегда не просто мама и дочка, а всё в иных плоскостях, трудности, когда я подросла [5; 139].
Марина Ивановна Цветаева. Из письма Н. Вундерли-Фолькарт:
Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом – просто на улице от незнакомого человека (– Маленькая Ирина Ваша дочка? – Да. – Она умерла. Вчера умерла. Завтра мы ее будем хоронить.), я молчала три месяца – ни слова о смерти – никому – чтобы он не умирал окончательно, еще (во мне) – жил[15] [10; 425–426].
Марина Ивановна Цветаева. Из записей 1925 г., вскоре после рождения сына Георгия (Мура):
Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого
В переводе с немецкого.
