style="font-size:15px;"> – Антиресоваться историей и международным положением страны опять же всегда пользительно. Вот, скажи мне: война с Китаем будет аль нет?
– Что ты сразу так? – опешил Суслов.
Свинарёв поднял обожжённый палец кверху:
– Не сразу! Это государственный вопрос! На Даманском инциндент. Это непростое событие. Китайцы подружатся с Америкой. И что дальше?
– Не будет этого, – высказался твёрдо Владимир. – Иначе – мировой пожар. Скорее, у нас с США отношения потеплеют, если мы не дураки. К этому надо стремиться. Пойдёт сближение, китайцы поостынут.
Свинарёву ответ понравился. Вопросов он больше не задавал.
…Когда Николай ушёл, Суслов спросил вернувшегося Ковальского:
– Послушай, как ты с ним можешь жить в одной комнате?
Он же мистификатор какой-то! Центропупист!
– Да мы в разных сменах. Почти не общаемся. Привык.
– Весело тут у тебя. Кино, а не жизнь!
– Весело, – без энтузиазма согласился Александр.
– Я кое-что предприму, чтобы ты мог переселиться ко мне.
Согласен?
Ковальский неуверенно кивнул головой.
VI
Наконец-то Александр решился позвонить Шостко.
– На вызове, скоро приедет, – ответил женский голос.
Ковальский, взяв свою заветную тетрадь с наиболее удачными, как казалось ему, стихами, пошёл на станцию «Скорой помощи».
…Женщина у телефона указала на дверь в соседнюю комнату:
– Владимир Владимирович там. У него на вызове умерла молодая больная.
Ковальский замер: «Идти или нет?».
– Идите, пока нет следующего вызова, – прозвучало за спиной.
Накануне Александр перечитывал стихи Шостко. Теперь выплыли отчётливо четыре строки:
Я делаю всё то, что надо делать…
Но сколько раз в клинической тиши
Я видел, как сгорало чьё-то тело
На ледяном безмолвии души!
«Ну, какие рыжие тёлки и братаны? – Вспомнил Александр стихотворение Никульшина. – Разве можно сравнивать…»
Ковальский открыл дверь. Поэт и врач сидел одиноко за небольшим столом. В одной руке – кусок колбасы, в другой – хлеб. Он механически жевал. Серое землистое лицо с огромным, вполовину лица, матовым лбом угрюмо.
– А-а, стихи принёс, – сказал вяло, не здороваясь.
Ковальский смешался. Уйти поздно. А вести разговор, которого так ждал, казалось, было не к месту.
– Может, я пойду… – вырвалось у Александра.
– Иди, – глухо ответил Шостко. – Тетрадь и листочки оставь, посмотрю. Потом позвонишь…
Ковальский вышел и остановился у зелёной ограды.
Кругом сновали машины, шли люди. Перед зданием за оградой стояли парни. Там, оказывается, был роддом. Окна его светились
