Ср. другие русские переводы: «роли первыхъ драматическихъ любовниковъ» и «роль влюбленнаго» (Е. Уренiусъ); «амплуа первого любовника» и «роль влюбленного» (Э.Л. Линецкая).] но, хотя в его распоряжении были такие термины, он, конечно, не мог воспользоваться ими в этой своей увертюре – я сказал бы, из соображений стилистических, поскольку они были бы более техническими и не столь «певучими», как soupirant.
На слух мне кажется, что итальянский, напротив, позволяет воспользоваться термином «первый любовник», уже для нас устаревшим и полным коннотаций, окрашенных легкой иронией. Вот почему я позволил себе вольность, не подтверждаемую словарем, и перевел так:
Uscivo da un teatro, dove ogni sera mi esibivo al palco di proscenio in gran tenuta di primo amoroso. (Eco)
[† Я выходил из театра, где каждый вечер являлся подле авансцены с важным видом первого любовника. (ит., Эко)]
Однако следует противиться искушению чрезмерно помогать тексту, как бы заменяя собою автора. В конце того же абзаца, перед лицом неустранимой жизненности иллюзии (актриса, внезапно появляющаяся на сцене), зрители становятся vaines figures. Здесь тоже налицо оппозиция между подлинной реальностью театра и иллюзорностью жизни, и было бы хорошо перевести это как «призраки» (каковыми они и являются Рассказчику). Однако Нерваль не воспользовался этим словом, которое он, однако же, употребляет в других местах. Что прилагательное vain нужно сохранить, подсказал мне тот факт, что оно (исключая устойчивые выражения вроде en vain, «тщетно») встречается в новелле еще дважды в стратегически важной позиции (вначале этим качеством наделены реальные зрители, тогда как впоследствии оно переносится на теперь уже неуловимое воспоминание об Адриенне, когда это воспоминание сравнивается с реальностью Сильвии). Тем не менее выражение «обманчивые фигуры» (vane figure), как передали это другие переводчики, показалось мне слишком слабым; не принял я и вариант еще одного переводчика: «ничего не выражающие лица» (volti inespressivi)[† Ср. другие рус. переводы: «бесплотные до тех пор тени» (Э.Л. Линецкая); «пустыя фигуры». (Е. Уренiусъ)]. Самый лучший, и притом достаточно «призрачный», вариант я нашел в переводе Молино Бонфантини: vane parvenze («неверные обличья»), и принял его.
Один раз мне показалось уместным не говорить больше, но, во всяком случае, сказать нечто более понятное итальянскому читателю: это визит в Шаалис (глава 7), где говорится то soir de la Saint-Barthélemy («вечер св. Варфоломея»), то jour de la Saint-Barthélemy («день св. Варфоломея»). Все переводчики передают оба эти выражения буквально, как «день» и «вечер» св. Варфоломея[† Ср. другие русские переводы: «вечер св. Варфоломея» и «день св. Варфоломея» (Е. Уpeнiycъ); «день св. Варфоломея». (Э.Л. Линецкая, оба раза)]. Но нельзя забывать о том коннотативном значении, которым наделено выражение la Saint-Barthélemy для французского читателя, и это значение можно восстановить, лишь используя общепринятое выражение: «Варфоломеевская ночь». Поэтому я всегда перевожу «ночь». В конце концов, сцена происходит поздно вечером.
В главе 3 Рассказчик решает отправиться в Луази и нанимает фиакр на площади Пале-Рояль. Когда кучер понял, что ему предстоит
