вымарывалось на листы, – ведь сермяжная ремеслуха перла, напирала, вываливаясь через край добровольного каторжника.
Возможно, у художников, у сочинителей ремесленная размазня неизбежна. Мое же ремесло не предполагает лишь одной мастеровитости и натасканности. При этом, как и профессиональный поднаторелый беллетрист, я не нуждаюсь в каких-то специальных сверхсложных приспособлениях.
Руки, голова – вот, собственно, и все приспособления.
Все остальные тонкости всегда при мне, точнее, во мне, в моей сущности человеческой. Мои нервы, моя интуиция, а впрочем, и потовые железы всегда в моем распоряжении.
Это в старом милом кино персонажи обильно смочены глицериновым потом в сценарные мгновения, когда они вынуждены изображать переживания убийцы… Возможно и даже наверняка настоящие человеческие персонажи в момент акта смертоубийства и источают потовые благовония, – нервная система чрезвычайно индивидуальна у каждого. Кто-то насквозь промокает во время сношения с половым партнером. А кто-то – и в рядовой очереди за хлебом насущным.
По моему мнению, потеющие персонажи – это есть первейший признак вырождения. Потому что существо, мнящее себя человеком, обязано в образцовом порядке содержать свою нервную систему.
Субъект, смакующий вагоно-ресторанный напиток, именно и относится к вырождающейся расе. Он не замечает, что обширные залысины его глянцевы и оттого еще более отвратительны. Бесформенный нос так же в победительном сверкании, а крылья точно надраены вазелиновым маслом. Редковолосистые усики являют собой форменное неприличие, оттого что щетинисты и по-монгольски разрежены, точно с ними специально возились, выщипывали. На этом мерзки полированном самодовольном лице разве что только мочки надавленные помидорностью не в потовых испарениях, но зато в левой женственные причиндалы: черный камушек и золотое миниатюрное распятьице.
Я еще в творческом раздумье: где же и в котором часу сотворить творческий акт с этим потеющим господином…
Но самое скверное, что мне уже скучно. Мне кисло на душе, словно я наглотался без меры какой-то минеральной водицы, отчего в горле объявился гастритный непроталкиваемый комок. Он в сущности мифический, но от осознания этого неопровержимого факта нисколько не легче.
Художник с кислым катарным мироощущением, – что может быть незанятнее и подлее.
Я предчувствую, что и устранение этого самодеятельного гурмана будет никак незанимательным, и вечерние прессхроники поведают о сем рядовом событии скупо, с тусклым выражением засыпающего на ходу вечернего уголовного репортера, которому многочисленные умерщвленные трупы приелись до утренней похмельной тошноты.
Я уже сочувствовал будущему снурому хроникеру, выдавливающему из своего обширного хроникерского опыта какие-то занимательные краски-подробности.
Мне было жаль и публику, обожающую эту
