фрейлен Ирмы, и он вспомнил о смешном предупреждении от жены дворника Круминя.
– Фрау Вальдорф, помнится, вы говорили о квартирке на пятом этаже? Помните, которую нанимал скрипач из немецкого театра? – спросил он. – Он съехал или все еще там живет?
– Я его предупредила – если не будет платить за месяц вперед, пусть ищет другое жилье, герр Гроссмайстер.
– У меня есть для фрау жилица, которая будет платить аккуратно и за два месяца вперед, если угодно.
– Жилица?
– Да, это молодая дама, которая работает в моем фотографическом заведении. Я ее выписал из Москвы… да фрау же ее знает! Это она сделала такие чудные карточки для фрейлен Ирмы! – воскликнул Лабрюйер.
Теперь фрау Вальдорф некуда было деваться – сама же она рассыпалась в благодарностях фотографессе.
– Отчего же эта фрейлен решила вдруг поменять жилье? – проницательно спросила догадавшаяся о незамужнем состоянии Каролины фрау Вальдорф.
– Тогда я снял для нее первую попавшуюся комнату, все пришлось делать очень быстро. А теперь… теперь, когда я убедился в ее мастерстве… словом, я хочу, чтобы она жила в хорошей квартире… – под внимательным взглядом домовладелицы Лабрюйер несколько смутился и наконец задал себе вопрос: отчего почтенная дама в такое время мыкается на лестнице?
Похоже, фрау всерьез взялась за брачную интригу. Этому следовало положить конец. Но не сейчас! Иначе придется искать другое жилище для Каролины.
– Да, та квартира на пятом этаже – хорошая квартира, – согласилась фрау Вальдорф. – Но она освободится не ранее чем через две недели. Условия мы могли бы обсудить у меня в гостиной за чашечкой хорошего кофе.
Нетрудно было догадаться, кто блеснет мастерством заваривания кофе…
– Я пришлю вам отличный кофе и все, что к нему полагается, – сразу пообещал Лабрюйер.
У себя в жилище он хотел было почитать на сон грядущий книжонку с приключениями замечательного сыщика Ната Пинкертона, но передумал. Обычно ему доставляло удовольствие вылавливать огрехи автора, но сейчас и удовольствия не хотелось. Лабрюйер решительно лег спать, полагая, что по меньшей мере полчаса будет ворочаться и кряхтеть, но очень скоро заснул.
Среди ночи он вдруг проснулся – ни с того ни с сего. Обычно он спал крепко, не меньше семи часов, но тут – словно кто с силой толкнул в бок.
На грани сна и яви бывают странные прозрения, чудится несуразное, которое уже вплелось в будничное, но тает, тает, цепляешься за последний осколочек, а его уже и нет.
Во сне Лабрюйер начал петь, но только начал. Что это такое было, думал он, что это такое было? Романс? Романс. Старый романс, который наяву ни разу не был пропет, иначе бы вспомнился без затруднений. И довольно сложный романс – такую мелодию еще не сразу в голову уложишь.
Мучаясь бессильем, Лабрюйер мычал, стараясь составить хотя
