французского языка отпрыскам богатых бизнесменов и вороватых чиновников – к тому времени новые богатеи и чиновничья каста, разжиревшая на распродаже бывшего народного имущества по бросовым ценам, уже вошли в силу и пытались выставить своих чад в качестве наследников вновь образованной российской элиты, а чадам требовался французский.
Ну, а Иван Афанасьевич просто бомбил на своем «Жигуленке», подвозя людей по утрам до метро или по ночам из клубов домой. Как-то раз ему предложили работу курьером при одной коммерческой конторе, и он, подумав совсем немного, согласился. Однако долго там не удержался – от постоянного напряжения прихватило сердце, и он уволился, и, чуть-чуть подлечившись, вновь принялся заниматься частным извозом.
Но главной заботой Ивана Афанасьевича и его благовоспитанной супруги был все же именно Андрейка. Бабушка любила подолгу смотреть на него и умиляться – ребенок был очень бойким, для мальчика – красивым, и живо интересовался разнообразным печатным творчеством, что только попадалось ему под руку. И бабушка надеялась, что он вырастет умным, начитанным и, главное – счастливым. Правда, иногда она его жалела – особенно, когда вспоминала (и часто!) своего непутевого сына и бывшую невестку, так подло с ними – сыном и внуком – поступившую.
Зато Иван Иванович (сын) вспоминал о своих родителях только тогда, когда у него заканчивались деньги, которые они ему и давали. Сам он пока ничего не зарабатывал (да и не считал нужным, поскольку главным было восстановление поруганной справедливости и карьера в партии), а посему полностью зависел от родителей, которые мало того, что тянули внука, так еще и великовозрастного сына – чтобы тот внезапно не протянул ноги от голода как раз под революционным красным стягом.
Мама Ивана Ивановича даже несколько раз пыталась поговорить с ним, тонко, прозрачно, а потом все более весомо и напористо – иногда от избытка чувств переходя на чистый парижский диалект – намекая, что их внук растет без отца, а сам отец не прилагает никаких усилий для того, чтобы в доме была хоть одна крошка хлеба, и что вскоре он сам покраснеет уже окончательно от своих утопических коммунистических идей. Но сын был чистый кремень и не поддавался на уговоры меньшевиков и соглашателей в рядах семьи, щурился на маму презрительным прищуром, вскидывал гневно подбородок, но сдерживал язвительные слова, готовые сорваться с языка, молчал, потом, тяжело дыша, вставал и хлопал дверью – и вновь появляясь только тогда, когда заканчивались деньги.
Но один раз он заявился к родителям, сияя, как полноценный медный пятак императорской чеканки (весом более шестнадцати граммов – не то, что советский – всего пять), с бутылкой Советского Шампанского (при царях отечественное тоже было – например «Новый Свет») и целым ворохом разнообразных красивых банок, бутылок, упаковок сыра, нарезки и заграничных овощей из супермаркета.
Сказать, что родители опешили, было не сказать ничего! Мама часто-часто
