еподалеку на востоке оканчивались отроги зеленых Оденвальдских холмов, прибежище пастухов. В нескольких верстах на западе струился Рейн. Уже началось дождливое лето 1739 года, но сейчас на улице было прохладно, время близилось к полуночи. Мерно звучали шаги часовых, охранявших покой семидесятилетнего старика, ландграфа Эрнста Людвига. Внезапно по коридору второго этажа, где находились апартаменты Гессен-Дармштадтского правителя, пронесся дикий вопль. Лекарь и камердинер ландграфа, ближайшие караульные, лакеи и служанки – все кинулись в покои своего повелителя, предполагая самое страшное. И они не ошиблись. Неподвижный Эрнст-Людвиг в мятущемся свете ламп лежал боком на полу, в одной ночной сорочке, с прижатыми к груди скрюченными руками и выражением дикого ужаса на лице. Жидкие седые волосы были всклокочены, глаза вылезли из орбит, точно у повешенного, лицо потемнело. Но что же увидел старец в последний миг своей долгой и отнюдь не благочестивой жизни?
Распахнутые створки окна, обычно прикрывавшиеся на ночь, с легким скрипом покачивались от небольшого ветра. И хотя комната была пуста, вбежавшие туда первыми камердинер и часовой в один голос утверждали, что видели какую-то тень необычных, зловещих очертаний, исчезнувшую в окне. Должно быть, сквозняк, всколыхнувший занавеси и пламя светильников, сыграл дурную шутку с воображением свидетелей.
Но начальник ландграфской охраны, явившийся в последний раз исполнить свой долг перед ушедшим повелителем, осматривая покои, надолго задержался возле окна. И не то чтобы он обнаружил свисающий из-под подоконника канат или осколки выброшенной наружу склянки из-под яда. При свете фонаря он увидел на раме несколько параллельных глубоких – даже очень глубоких – царапин: следы, превосходящие величиной отметины, обычно оставляемые на дереве когтями бурого медведя.
Кто-то очень страшный вскарабкался по стене, влез в это окно, и одного только его вида, а может быть, и звуков, которые он издавал, хватило, чтобы слабое сердце старика не выдержало, и он в ужасе скончался…
Седоусый полковник вытер платком лоб, вмиг покрывшийся испариной, несмотря на ночную прохладу. Он как-то отстраненно подумал, что расточительный самодержец, любитель роскоши, театра, охоты, для пополнения казны обратившийся к алхимии и другим темным сторонам знания, возможно, сам заслужил такую кончину… И вряд ли расследование достигнет положительных результатов, как это всегда бывает в делах, где замешана мистика…
Суетились служанки, слуги, придворные и фрейлины, оказавшиеся в замке… А покойный ландграф лежал на постели, ко всему безучастный, с маской застывшего ужаса на лице, и трупное окоченение уже начало схватывать его члены…
Глава 2. Наследник
Оповещенный о печальном событии, на следующий же день прибыл наследник, к которому перешел по праву титул ландграфа, как старшему из сыновей. Принц Людвиг Гессен-Дармштадтский был худощавого сложения, на узком вытянутом лице оттопыривалась габсбургская нижняя губа. В отличие от отца, увлечения которого были разносторонними, он имел наибольшее пристрастие к охоте, за что впоследствии удостоился прозвища «охотничий ландграф» – благо, ныне покойный батюшка заложил достаточно замков и домиков, чтобы хватило сыну для увеселений. Кроме того, в эпоху войн при императрице Марии-Терезии он показал себя еще и как незаурядный генерал.
Людвигу сейчас было за сорок, и выглядел он далеко не молодо. Но в его роду правители отличались долголетием. И он мог надеяться, что впереди у него еще многие годы пребывания у власти… Наследник прискакал прямо с охоты, в охотничьем костюме, в окружении небольшой свиты. Войдя в опочивальню, на время ставшую усыпальницей его отца, он увидел сидящую в ногах покойного графиню фон Эпштейн, урожденную Луизу-Софию фон Шпигель, свою морганатическую мачеху, облаченную в траур. Луиза-София была ровесницей принца, и поскольку ее дочери не имели никакого отношения к вопросу престолонаследия, он относился к графине добродушно.
– Ваш батюшка, мой муж, скончался ночью, и к вам теперь переходит его титул… – сказала она вошедшему наследнику с выверенной печалью в голосе.
– Скорбный день, графиня, скорбный час… – отвечал он, приближаясь к траурному ложу. Людвиг вздрогнул, увидев посмертную гримасу отца, однако, перекрестившись, подошел и поцеловал покойника в лоб.
Между тем свита нового властителя Гессен-Дармштадта ожидала его внизу. Среди знатных господ в охотничьей одежде обращал на себя внимание высокий широкоплечий молодой человек в городском платье, синие глаза которого казались окружающим двумя кристаллами льда.
– Кто вы, сударь? – поинтересовался придворный, ранее никогда не встречавший его.
– Ich bin Gabriel Lodya, ein russischer Student von der Marburg Universitãt[1], – отвечал незнакомец на рафинированном немецком языке, не меняя невозмутимого выражения лица.
Каким образом один из ста двадцати университетских студентов,
Я, Гавриил Лодья, русский студент из Марбургского университета.
