напечатанные на старой машинке, частью написанные его рукой. Это были воспоминания о счастливом детстве, пришедшемся на двадцатые – тридцатые годы, которые принято считать самыми мрачными в нашем советском прошлом. И вдруг – счастье. Да еще у мальчика, росшего в семье русских интеллигентов, которые, впрочем, тогда скрывали свое происхождение.
Мне показалось, что эти мемуары могут быть интересны сегодня и не нарушат ничьего личного пространства – все персонажи, увы, покинули наш грешный мир. Впрочем, решать вам, мои, а точнее, его, читатели…
Оцифровав весь текст я решил ничего не редактировать – пусть будет, как оно было.
Людей мы помним грешных и земных
А что мы знали, в сущности, о них?
От первых лет жизни у меня, как, наверное, у большинства взрослых, сохранились отрывочные воспоминания отдельных моментов, чем-то поразивших еще не окрепший детский мозг.
Трудно определить их последовательность и еще труднее сопоставить со своим возрастом.
Сколько же мне тогда было, мучительно думаю я, выбирая из памяти своего детства самые ранние, как мне кажется, впечатления.
Итак,
Воспоминание первое – радостное
Я просыпаюсь от звуков трубы и барабана. В открытое окно ярко светит солнце. Моя детская кровать с сеткой стоит у стены напротив. За обеденным столом сидят родители, шипит самовар и вкусно пахнет оладьями.
Это воскресенье, или майские праздники, и в Звездинском сквере, куда выходят окна, собрались пионерские отряды. Они строятся и с барабанщиком, флагом и горнистом во главе маршируют по дорожкам сквера. Их белые рубашки, синие штаны, юбочки и красные галстуки на фоне яркой весенней зелени газонов завораживают.
«Аннушка, – кричит мама, – Вадочек проснулся.» Появляется Аннушка, она ловко, одной рукой одевает на меня лифчик с двумя резинками для чулок, штанишки с помочами, натягивает чулки и застегивает пуговицы на рубашке. И вот я уже сижу на подлокотнике кресла у окна и не свожу глаз с пионеров.
«Вот пойдешь в школу, станешь пионером и тебе тоже дадут и трубу, и барабан», – говорит добрая Аннушка, всовывая в мой рот теплую масляную оладушку.
Воспоминание второе – тоже приятное
Я открываю глаза и обнаруживаю себя на диване в спальне родителей. Рядом со мной спит мама, я ощущаю тепло и запах ее тела… Наверное, у меня был сильный жар, так как не помню, как очутился на диване. Рядом на широкой с блестящими шишками кровати похрапывает отец. Мать просыпается, ее рука ложится на мой лобик, и я вижу, как на ее лице медленно появляется улыбка. Мама садится и ее длинные, густые волосы, спускаясь по спине, ложатся веером на одеяло.
«Мама, не уходи», – прошу я. Она что-то ласково отвечает, наклонившись надо мной, опять я ощущаю тепло и запах ее тела и счастливый засыпаю.
Еще одно воспоминание – праздничное
У нас елка. Она стоит в гостиной, упираясь блестящим наконечником в высокий потолок. Я сижу в спальне на диване между отцом и матерью, и через две пары открытых двухстворчатых дверей гляжу на елку. Родители о чем-то тихо разговаривают между собой. В гостиной темно, и от зажженной люстры в столовой на елке светятся и искрятся блестящие бусы, шары, канитель и полоски дождя… Все очень красиво и сказочно. На ум почему-то приходит сказка о сером волке и Красной Шапочке. Я прошу папу купить мне настоящее ружье, чтобы застрелить притаившегося под елкой злого волка. Папа обещает, и я чувствую себя самым счастливым мальчиком на свете…
Отец
Всю жизнь, с того дня как я его помню, отец носил костюм и сорочку с галстуком. Помню его в жилетке или толстовке летом, но всегда при галстуке. И только на даче в очень жаркие дни он одевал шелковую косоворотку навыпуск, подпоясанную ремешком, или шнурком с кистями. В этом случае на голову отец надевал белую фуражку с черным лаковым козырьком – предмет моей мальчишечьей зависти.
Отец был высокого роста, слегка полноватый, голову всегда держал прямо, ходил не сутулясь.
«Настоящий барин», – уважительно говорил о нем наш добрейший Павел Яковлевич, дворник с дореволюционным стажем.
Мамина сестра – моя самая любимая тетя Оля, проживающая в Москве и считавшаяся у нас законодательницей мод, называла папу на английский манер «Алекс». И когда мне читали «Оливера Твиста», я представлял почтенных Лондонских джентльменов в виде своего отца.
Отец пользовался авторитетом и уважением среди жильцов дома и студентов. Он очень много работал: преподавал русский язык,
