такого места, в котором чуть было не остался навсегда.
– Вы подвергались опасности?
– Смертельной.
– Что же с вами случилось, Боже мой?
– Ужасная болезнь… но не будем говорить об этом; все прошло, я возвратился, поговорим лучше о вещах серьезных. Как идут наши дела?
– Дурно.
– Что вы хотите сказать?
– Я говорю, что вам давно было пора вернуться в Париж…
– Зачем?
– Затем, чтоб поддержать наш колеблющийся кредит.
– Полноте! Он слишком прочен, его ничто не может поколебать!
– Кроме громового удара.
– Без сомнения, но небо спокойно.
– Тут-то вы и ошибаетесь!
– Как! Разве гром гремит?
– Гремит.
– С какой стороны?
– С пале-рояльской.
– Невозможно! Две недели назад я получил оттуда известия, и известия хорошие.
– С тех пор ветер переменился.
– Неужели?
– К несчастью, это именно так, как я имею честь вам говорить.
– Но, Боже мой! Что это значит?
– Нас вытесняют.
– Кто?
– Интриганка, искательница приключений, итальянка, которую зовут, сколько мне помнится, Антонией Верди.
– Да ну?! Что же делает эта интриганка?
– Она нашла слабую сторону регента.
– Какую? У него их так много…
– Показывает ему дьявола.
– О! О!
– Согласитесь, что это дело серьезное.
– Стало быть, эта женщина колдунья?
– Да, нечто в этом роде…
– И регент попался в ее сети?..
– До такой степени, что, повторяю вам, наша звезда потускнела…
– Вы знаете все подробно?
– Конечно.
– Действительно?
– Как нельзя более. Я сам видел.
– Что вы видели? Призрак?
– Да.
– Расскажите мне.
– Я и хотел рассказать сейчас. Какой сегодня день?..
– Пятница.
– Именно в пятницу, на прошлой неделе, я приглашен был ужинать в Пале-Рояль. Гости были веселы, вина бесподобны, женщины любезны, ужин очарователен…
– До сих пор я не вижу ничего зловещего в вашем рассказе.
– Подождите, я только начинаю. В исходе двенадцатого хозяин наш встал из-за стола и сказал нам: «Милостивые государи и государыни! Тем из вас, кому любопытно познакомиться с дьяволом, стоит только сказать слово, и желание ваше тотчас исполнится…» Все расхохотались, потому что никто не понял настоящего смысла слов регента, но он продолжал:
«Ничего не может быть серьезнее того, что я имею честь говорить
