style="font-size:15px;"> Чтобы в себя заглянуть.
То ли в забытой деревне,
Где не сыскать борозды,
Слушать, как вторят деревья
Сердцебиенью воды.
Не обманись, не ошибись,
не перепутай:
на черенке другая жизнь
висит как будто,
и всё, что ей разрешено,
тебе запретно,
не лето смотрит сквозь окно,
окно – сквозь лето,
и видит свет в самом себе,
деревья жёлты,
и снег с вороной на губе
бормочет что-то,
вдали трамвайное кольцо
у мглы на пальце,
и у прохожего лицо
переливается.
Брести, брести без остановки,
пока ходьба сладка на вкус,
пока листва без подстраховки
с ветвей не падает без чувств.
Но что бы ни было помимо,
кружения не миновать,
нанизывая кольца дыма
на тёмную речную гладь,
где на мостках бельё светлело
тому назад ещё два дня,
и тонкою полоской мела
плыла, как песня, простыня,
и было вопреки приметам
такое чувство, что навек
там полоскальщицы из света
запястья окунают в свет.
Вот и осень почти что, почти,
без пяти, без одной с половиной,
до неё по мосткам перейти
через тёмный зрачок голубиный
и увидеть, прищурившись, в нём
очертания дома и снега,
и пылающего не огнём,
а лицом и листвой, – человека,
потянуться навстречу ему,
соскользнуть и, хватаясь за воздух,
погружаться в беззвучную тьму,
в молчаливые чуткие звёзды,
и заслышав осенний манок,
ни за что не поведать домашним
этот грустью обдавший дымок,
эти вечно горящие башни.
На грани сентября и полусвета,
когда пустые рощицы сквозят,
ни жалобы, ни просьбы, ни совета
нельзя найти и потерять нельзя.
И в шаге между сущим и насущным,
из горнего стремительного рва,
навстречу приближается несущий
ещё не прозвучавшие слова,
их тонкий ветер, всполохи, и тени,
высокий снег, синичкины следы,
и сад, встающий утром на колени
в глубокие холодные листы.
Зарядили дожди и надолго.
Небеса, словно глаз мертвеца,
И прозрачною ниточкой тонкой
Свет стекает с большого лица.
