разговоры до рассвета о красоте, о книгах, о мужских и женских энергиях, походы в лес голышом, тяжелые серебряные перстни на маленьких пальцах, образы, навеянные тобой. Жаль, больше мы не расчесываем друг другу волосы одной щеткой, не пьем крепкий чай в маленькой кухоньке на Просвещения (ты обнимаешь кружку ладонями, а не держишь за ручку, так никто больше не делает из моих знакомых), не лежим в траве у Муринского ручья, рассказывая друг другу прошлые жизни…
Дорогая моя К., наверно, ни одни подруги на земле никогда не были так близки, как мы с тобой в тот короткий и странный период, когда ты гуляла с парнем, в которого до истерики была влюблена я, и, надо признать, ближе мы уже вряд ли будем; и вряд ли я когда-либо смогу ощущать себя более живой, чем в то лето, ведь тогда мы были юны, распахнуты настежь всему первому, и души наши бегали в легких платьях, продуваемых насквозь космическими ветрами; благодарю тебя за каждый день, за каждую тропку, за каждый солнечный блик на мокром листе после дождя.
Дочь, маленькая моя девочка, тебе нет еще и года, но во многом эта книга родилась благодаря тебе, ради тебя; конечно, может, ты не захочешь ее читать, когда подрастешь, и я не буду настаивать, это твое право, но я бы хотела, чтобы ты прочла. Переосмысление прошлого – диалог с будущим…
Ноябрь
Тая сделала попытку закрыть дверь. Пухлая сильная рука санитарки придержала ручку.
– Я должна видеть, что ты там делаешь.
– Но это же туалет!
– Да. Ты находишься в надзорной палате. За тобой над-зор. Понимаешь?
– Даже гадить, что ли, без надзора не разрешается?
– Сейчас договоришься у меня до успокоительного. Не разрешается. Доктор наказал не оставлять тебя одну.
Впрочем, ты этого заслуживаешь…
Скукожившись, чтобы прикрыться, Тая приспустила шорты и трусы.
Села на унитаз, скрестив руки на коленях.
Санитарка продолжала стоять в дверях, уперев кулаки в крепкие бока.
– Отвернитесь хотя бы…
Еще немного, и Тая расплачется. Она уже не бунтует. Она просит.
– Пожалуйста.
Санитарка горделиво расправила плечи – будто раздулись мехи аккордеона, повернулась боком.
И на том спасибо.
Надзорная палата детского дурдома – блок из трех помещений. Большое квадратное – в него попадаешь сразу из коридора. Здесь четыре койки, ненавистная вечно открытая дверь в туалет, раковина в углу, столы в центре – сюда приносят еду; возле входа сидит днем и ночью неусыпный часовой – узколобая плечистая царица-нянька.
Руки у нее крепкие, как у мужика.
Нянькам нужны крепкие руки – одолевать буйных. Таких как Ленка. Или как Аня Корнева.
И манеры у няньки грубые. И шея, и нос, и пальцы – короткие, толстые, красноватые. Будто она вся наспех из глины вылеплена, в печи закалена. И душа в нее Богом через махонькую дырочку как в свистульку вдунута.
В квадрате спят трое: Аня Корнева – ее койка прямо возле няньки, Ленка и Ира Мальцева – самая младшая.
Аня Корнева – отказная. Так на карте маркером написано.
Ей девять, но говорить она умеет только – бэм, бэм.
Корнева брыкается руками и ногами как опрокинутая лошадь. И иногда у нее судороги.
Стриженая голова Корневой – кокос, у нее были вши.
Целыми днями она повторяет с разными интонациями:
– Бэм! Бэм.
Няньки привязывают ее к кровати на недлинную веревку – чтобы не бродила по палате.
– Бэм! Бэм?!
Ира Мальцева и Ленка с виду не сумасшедшие.
Ира не ест. Ей девять, но она мелкая, как дошколенок.
Няньки говорят, плохо растет, недостаточно витаминов.
– Ты не хочешь есть?
– Не-а.
– Почему?
– Просто не хочу.
– Даже вкусное? Так не бывает!
– Бывает. Мне просто неинтересно есть.
– Я тебе завидую, – вздыхает Тая.
Ленка большую часть времени выглядит как обычно. И можно думать, что с ней всё в порядке, пока однажды не увидишь, как она страшно хохочет, закидывая назад круглую кудрявую голову, и цитирует при этом Апокалипсис. И тогда нянька зовет другую няньку из коридора, потому что в руках у Ленки появляется поистине адская сила.
Один прут в ее
