союзника.
Теперь, когда я перешла в девятый класс, а Аксель – в десятый, все должно было вернуться на круги своя. Снова в школе с лучшим другом. Как минимум мы должны были встречаться на уроках по искусству, так как по непонятным мне причинам Аксель пропустил их в девятом классе. Где-то в глубине души мне хотелось верить, что он сделал это нарочно: он понимал, что, если мы начнем этот курс одновременно, то хотя бы один предмет на протяжении трех лет [8] у нас будет общий.
На следующий день он пришел к нам на ужин. Папа вернулся из командировки, а мама приготовила дамплинги с зеленым луком – к позднему празднованию моего дня рождения; признак того, что она выкарабкалась из темноты.
После ужина мы с Акселем сидели на диване и рисовали ноги друг друга. Перед уходом он вручил мне толстый, сложенный в несколько слоев квадрат.
– Твой подарок, – сказал он.
– Ты опоздал, – поддразнила я, чтобы скрыть свое удовольствие.
– Мне нужен был еще день, – ответил он. – Увидишь.
Я смотрела, как он шаркающей походкой спустился по ступеням нашего крыльца, на ходу засовывая руки в карманы худи. Столб света в форме трапеции ударил из открытой двери и пролился на дорогу – так что Аксель наверняка знал, что я продолжала стоять там и наблюдать за ним. Он не оглянулся.
Пухлый квадрат раскрылся, обнажая несколько листов акварельной бумаги. В самом центре лежали флешка и записка:
«Нарисовал вчера, когда ты уснула во время нашего пикника. Представь, что это ноты».
Это был один из первых экспериментов Акселя по переводу рисунков на язык музыки – и он меня по-настоящему поразил. На флешке было четыре трека; я поверить не могла, что все это он сделал за один день. Рисунки были пронумерованы в соответствии с композициями; я вглядывалась в них, пока не заболели глаза. Он уловил нечто большее, чем просто цвет. Каждый рисунок воплощал собой стеклянный снежный шар эмоций и ощущений.
А музыка… Это был совершенно другой язык.
Парк он изобразил тяжелыми пятнами чернил. Желтые черточки каруселей превратились в импульсивные пассажи электрогитары. Темно-синяя детская площадка звучала как спиккато контрабаса. Откуда-то из глубины самых низких нот вырастали звуки арпеджио на синтезаторе – плавучие и энергичные, как розово-красные штрихи, которые он использовал для бликов. Тонкие завитки цвета баклажана соответствовали высокому вибрато; позже Аксель объяснил, что вместо него предполагалось оперное соло – и, возможно, когда-нибудь он воспользуется услугами настоящего исполнителя, потому что пока это самое слабое место в композиции.
Меня он тоже нарисовал: слои рыжего, красного, желтого легли поверх мазков туши. И еще один цвет – полоса океанического голубого у меня в волосах. Все оттенки переданы через легато виолончели, соло кларнета, то пробивающееся сквозь мелодию струн, то снова теряющееся в ней; через низкий бой литавр и еще какой-то неземной,
В американских школах учатся 12 лет.
