за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто думал иначе и отстаивал свои убеждения огнем, порохом и сталью.
С другой стороны, что им оставалось делать? Долгих двадцать лет они ждали – надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Они продолжали верить – давно приняли новый порядок, но только для виду. Все они, каждый из собравшихся, знали: рано или поздно боги, что не подавали знаков уже двадцать лет, явят себя вновь. Возможно, думали некоторые, они затаились, чтобы набраться сил… и любая минута может стать роковой.
Поэтому, когда эти люди узнали о плане Саргона – а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, – сразу примкнули к нему. Фанатики, давно ставшие тихими домашними собачонками, способными лишь раздраженно рычать… но сохранившие веру.
Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго ждали. Думали, что всё организуют боги. Оказалось – человек. Саргон.
Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными или длинными и неспешными, будто проржавевшими пальцами. Незадолго до того, как небо вдалеке стало наливаться рассветным сиянием, словно за горизонтом наконец-то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, заговорщики разошлись, в прохладе ночи кутались в плащи, куртки, пальто, лица слегка раскраснелись от вина, но умы сохранили и трезвость, и уверенность в завтрашнем – или уже сегодняшнем? – дне.
Саргон, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто обеспокоившее его, смутно знакомое. Замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо на пальце – узор обручей изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что-то, но остановился – только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как нежный утренний ветер в березовой роще, протянул «ну-ну»; неосязаемым дыханием голос его растворился в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном, чтобы хранить секреты – и несказанные слова.
Утро Аны началось с комка в горле – ей срочно понадобилось поговорить с Алексасом, но появляться у старой графини не стоило ради его же блага. Разъяренная тетушка, Ана знала наверняка, будет громче и опасней любой иерихонской трубы. Вчера Ана так измучилась на службе, что решила отложить разговор до утра, – а теперь жалела, проклиная себя на чём свет стоит.
Ану с детских лет учили молиться: сначала одному богу, потом – другим. А она хотела заниматься совершенно иными вещами, не теми, что сулило недалекое будущее, словно нитями судьбы сплетаемое гувернантками и учителями: эту нитку сюда, этот корсет затянуть потуже, этот поклон пониже. Чем старше Ана становилась, чем яснее видела мир, тем больше понимала: тогда, двадцать лет назад,
