Смотритель зоопарка. Диана Ва-Шаль

      Помятые тубы на полу. Разорванные листы, в мозаике которых уже не различить скорых угольных портретов. Деревянная палитра, ставшая заметно толще от застывших слоев густо нанесенных красок. Все вместе – странное гармоничное сосуществование созидательного страдания и тотальной раздраженности творца.

      Рино взвыл. Сорвал очередной холст с мольберта, с животным хрипом разрывая полотно– руки художника покрылись масляной краской, – и раскинул новые элементы пазла по мастерской. Мужчина схватился за голову, потянул густые темные волосы, не думая о перепачканных пальцах, закрыл глаза. Шуму в голове вторило гудение на улице. Рино принялся мерить комнату шагами – из угла в угол, точно загнанный зверь.

      Не то, вновь не то! Уже долгое время не будоражилось воображение, была молчалива Муза. Ощущение действительности в лабиринтах мастерской, что раньше казалось гораздо более насыщенным, чем во внешнем мире, теперь затерлось. Перестали пульсировать эмоции на полотнах; филигранные игры света и тени стали настолько натуралистичными, что потеряли всякое дыхание жизни…

      Шум оживленной улицы за окном. Сумбур в голове.

      Картина вновь стала копией предыдущей. Собственные руки будто не слушались Рино, тщетно старающегося создать шедевр… Хотя нет. Руки слушались. А собственные мысли – нет.

      Мужчина внезапно подлетел к столу – на нем в хаосе покоились акварели, кисти, пастель; вавилонская башня нагроможденных эскизов опасно накренилась, стопка нераскрытых писем была покрыта перламутрово-серой пылью, – и одним резким движением перевернул его. Взметнулись бумаги, разлетелись с грохотов материалы по сторонам и, точно вторя этому звуку, на улице затрещали птицы, обрушиваясь с крыши мастерской к брусчатке.

      Рино тяжело отошел к стене и, опершись о нее, сполз на пол. Одну ногу пожал в колене, вторую вытянул. Потянулся к подоконнику, перехватил мятую пачку сигарет, почти театрально закурил. Смотрел в одну точку на противоположной стене, где висели десятки эскизов и скорых зарисовок: живых, настоящих, и абсолютно никому не нужных. Мужчина откинул голову назад, сдавленно выдыхая. Руки его мелко дрожали.

      Художник хотел признания. И славы хотел, и богатства. Для этого многого не было нужно: пиши картины в угоду публике. Схема до боли проста: люди покупали то, что любили, а любили то, что было популярно в "изысканных кругах". Парад лицемерия. За спиною публики Рино сам насмехался над изысканными кругами и их пристрастиями, но в то же время усердно подстраивался под их вкус, чтобы продолжать занимать передовые позиции. Это был настоящий карнавал, где художник обманывал всех включая самого себя, чтобы получить свои моменты славы и признания.

      Что же приходилось писать? Хмм. В тот период времени особенно актуальны стали огромные картины в дорогих добротных рамах; и чтобы обязательно солнце золотило листву на полотне, и чтобы девы в полупрозрачных одеяниях мелькали тут и там, точеными формами вызывая жар у мужчин и легкую зависть у женщин. Чтобы шеельская зелень и амарантово-пурпурный. Чтобы знакомые сюжеты, но обязательно в модернистской интерпретации.

      Рино писал, оттачивая свое мастерство и находя столь дорогой для творца отклик, но за каждой последующей картиной приходило все большее понимание того, что уже и слава, и деньги не приносят удовлетворения ни своей работой, ни самим собой. Рино с ужасом обнаружил, что стал терять себя, свою манеру письма, свое видение мира. Картины перестали источать свет, потеряли свой пряный аромат тихого прикосновения ласковой Музы. Однако Ринуччо знал, картину вновь купят, и вновь будут воспевать, пытаясь найти потаенный смысл… Смысл, которого больше не существовало. Рино раз за разом начал создавать переработанные копии, а в копиях и быть не могло потаенного смысла.