ик – что может быть лучшим или, вернее, более избитым началом для истории про кровь и ужас? Тем не менее, столь неоспоримое одиночество было для всадника явлением не из приятных. Он тем временем ехал в город хорошей дорогой, хотя, стоит признаться, разница между хорошей и плохой дорогой была практически незаметна – обе дороги из Честера в Тарполи были чрезвычайно разбиты. Люди, знающие эту часть Англии, без лишних колебаний, в один голос скажут вам, что для долгих поездок в туманный и промозглый февральский вечер, есть местности более приятные. Только что вернувшись из Индии, наш одинокий всадник нашел положение дел отнюдь не радостным.
Преодолевая милю за милей по прямым, но битым дорогам, между раскинувшихся зарослей размокшего вереска и мрачных сосновых лесов, мимо прудов и дебрей тростника, чащи дрока и ольхи, не встретив ни одной души с тех пор, как он покинул выцветший, лишенный растительности рельеф соляного района, – где овцы черные, словно чернила, а трава, что они едят, покрыта копотью от пожаров соляных шахт, – когда, наконец, дорога разделилась, и на одной стороне указателя он прочитал «Тарпорли: шесть миль», а на другой «Бадворт: полмили», он с неестественной тоской глянул в сторону дороги на Бадворт.
Сквозь сгущающиеся сумерки всадник видел мерцающие огни деревенских окон, слышал радостные крики играющих детей, но неизгладимое впечатление на него оказало красноватый свет там, где, очевидно, был местный постоялый двор. Это зрелище было настолько сказочным, что всадник решил повести свою лошадь «У Георга». Ужин, костер, бутылка вина, и как полагается в лучших традициях романов, наш одинокий всадник остался наедине со своими мыслями. Быть может, прохладный встречный ветер опечалил его. Быть может, он сожалел о том, что свернул не на ту тропу и не может отужинать в Тарпорли. Во всяком случае, что-то его беспокоило, он часто вставал и глядел в окно.
Ночь была холодной, морозной, с влажными от дождя туманами, лежащими словно белые толстые подушки на поле и пруду. Ветер накатывающими порывами наполнял старый дом тревожными звуками, волнами приносил с собой дождь, барабанящий по окнам.
Перед тем как лечь спать служанка заглянула к всаднику.
– Просто хочу узнать, нужно ль Вам чего, сэр.
Узнав, что он ни в чем не нуждается, она пожелала ему покойной ночи и нерешительно направилась к двери, но потом обернулась:
– Я б допоздна не засиживалась, господин. Теперь вредно по ночам не спать. Во сне Вы его, может, и не услышите.
– Кого?
– А? Это все, что я могу сказать, сэр. Вы все равно скорее на ветер подумаете.
Дверь резко закрылась, и служанка ушла.
– Интересно, – задумался всадник. – Кого, черт возьми, эта женщина думает, я могу услышать?
Почему-то его снова потянуло к окну. Пару раз обойдя комнату, он остановился и выглянул в темноту.
Дождь стих, и сквозь несущиеся облака стали пробиваться отблески лунного света. Ветер завывал над безмолвной деревней, раскачивая вывеску постоялого двора так сильно, что ее стоны становились похожи на неупокоенный дух мертвеца с церковного кладбища напротив. За ним, над прудом с тростником по краю, возвышались черные квадратные очертания мельницы, но при этом размытые. Когда дул ветер, силуэты ольхи у мельницы содрогались. Они будто на мгновение останавливались, чтобы прошептать что-то друг другу или ивам внизу, чьи плачущие ветви словно тянулись к грани черной воды. Крупная рябь на пруду мрачно расходилась у берега, и среди тростника раздавались плеск и шорох. И он тоже, казалось, гнется и шепчет: «Оно близко! Слушай».
Далеко в темной воде внезапно плюхнулась гигантская рыба. Вдалеке раздался жуткий крик какой-то дикой птицы, будто бы она быстро улетала из места, наполненного нечистой силой. Затем сам ветер, кажется, замер и прислушался, затаив дыхание. И далеко над устьем ручья, впадающего в пруд, где стоит разрушенный домик, словно маленькое пятнышко на краю моря сверкающей воды, сквозь дрейфующий туман порывисто поднимается долгое, низкое, печальное эхо. Оно звучит не совсем незнакомо для уха нашего всадника и переносит его разум, благодаря некоторым связям в голове, прямо к безлюдным ночам в джунглях Индии.
Он распахивает окно и выглядывает наружу. Эхо нарастает и затихает вдали у самой дальней кромки воды, где дорога извиваясь попадает в деревню. «Оно приближается!» Затем ветер вздрагивает, вырывается из камыша и проносится дальше, спеша по травянистым полям в завитках тумана, к открытым болотам, к сосновым лесам, куда угодно, подальше от этого разрушенного домика у озера, от церковного двора с засохшим у ворот тисом.
Как сказала хозяйка дома нашему путешественнику, вышедшему постоять у двери, когда-то этот тис был великолепным деревом с широко раскинутыми густыми зелеными ветвями, шуршащими на ветру. Но много лет назад пошли слухи о павшем на него проклятии. Тис поник и съежился, и когда на ветвях не осталось листьев, между ними стала видна черная гнилая веревка, свисающая с самой
