их? Я ждал ответа, но он молчал – и так долго, словно ему больно было припоминать именно это. «Счастье еще, что никто не помнит о нем», – сказал он недавно Ане Тёрнер. И несомненно, ему только что был причинен ущерб невосполнимый. Я взглянул на Санчеса, ища подтверждения своей мысли, и заметил, что он просто в ярости и, наверное, думает: одно дело, когда я браню свой собственный роман, но то, что позволяет себе этот сосед, уже ни в какие ворота не лезет.
Свернув на улицу Ректора Убаха, Санчес наконец нарушил молчание и, любезным тоном, почти наверняка скрывавшим глубинное раздражение, сказал мне, что вот эти самые пассажи один критик в свое время определил как «приступы морской болезни» и, кажется, попал в яблочко. Само собой разумеется, продолжал Санчес, что эти фрагменты он сделал такими непродираемо густыми намеренно.
С этой минуты он начал запинаться и путаться в словах. Думаю, он понял, как дорого обойдется ему давешний флирт с Аной Тёрнер, когда в моем присутствии сказал, что некогда написал плохой роман.
Во всех без исключения этих тошнотворных фрагментах, в каждом из них, с первого до последнего, продолжал Санчес, есть нечто общее: автор, создавая их, жестоко страдал от последствий прошлой ночи, столь же буйной, сколь и пьяной. И, отдавая в печать совершенно безумную книгу и не попытавшись даже хоть как-то выправить текст, он вынужден был изобрести некое оправдание этой гадкой болтанки, без которой не обошлась ни одна глава, и вот тогда-то и заявил журналистам, что все эти промахи и ошибки совершил сознательно и намеренно, в рассуждении показать всему миру, что и у «великих мастеров рассказа», как определил он своих десятерых новеллистов, тоже случались свои сбои, огрехи и провалы, потому что они были не боги, а люди. Эти стилевые ухабы и рытвины были созданы им самим, говорил он всем журналистам. И созданы ради того, чтобы все видели: главные произведения двух последних веков не безупречны, не совершенны, ибо лучшие авторы стремились запечатлеть в собственных повествованиях мировой хаос и показать, как трудно понять и выразить его… Он говорил это всем журналистам и исключительно для того, чтобы скрыть огрехи этих дурацки-густых фрагментов и чтобы ему не тыкали в нос их корявостью. Несомненно, он мог бы выправить текст, но в ту пору был слишком занят и не хотел утруждать себя этим, потому что его снедало безудержное желание напечататься, он пребывал в страшной спешке (признаваясь теперь, что ее следует квалифицировать как дурную советчицу), нуждался в деньгах и жаждал известности; полагал, что если издаст эту книгу, то так оно и пойдет: он будет сочинять и дальше, и жить своими сочинениями безбедно.
– Я сказал все это, просто чтобы скрыть огрехи. Не представляешь, как спокойно на душе, когда ты издаешь книгу и заявляешь во всеуслышание, что фрагменты твоих рассказов сделаны такими диковинными намеренно, чтобы показать: не только они несовершенны, но и у великих мастеров рассказа отыщутся провалы. И это алиби сработало. Большинство поверило, что я провел очень
