моментально. Потому-то меня так спокойно и оставили в стороне, даже не привязали, хотя веревка на руке оставалась.
Уловив краем глаза какое-то движение, я поняла, что меня с любопытством разглядывает раб Илкера. Я ответила ему ничего не выражающим взглядом. Быть может, это странно, но ни симпатии, ни чувства солидарности я по отношению к нему не испытывала. Даже наоборот. Наверное, это было нелогично и даже несправедливо, но я ощущала по отношению к рабу почти что ненависть. Для меня он был частью той системы, которая выхватила меня из русла привычной жизни, поглотила и теперь стремилась раздавить. Этот человек – типичный арканзиец, стало быть, он не пленник, а потомственный раб. Он родился и рос рабом, и, следовательно, в его представлении здешний уклад в общем-то являлся нормой. Он не испытывал того чувства протеста, которое с головой поглощало меня. Мне казалось, что такие как он, и такие как Илкер, в равной степени несли ответственность за то, что рабство являлось нормой жизни в этой стране. Они оба с одинаковой готовностью играли ту роль, которая была отведена для каждого в этой бытовой и политической игре.
– Наши специалисты действительно ревностно хранят свои секреты, – с довольным видом подтвердил Илкер, в то время как расторопный слуга возвратился с кухни, неся в руке заставленный поднос. – Однако дело не только в этом. Настоящий арканзийский кофе может быть сварен исключительно на арканзийской земле. Попытайтесь сварить его за границей по тому же самому рецепту, пригласите для этой цели местного профессионального повара – и вкус все равно выйдет другим.
Возможно, такое рассуждение и могло показаться со стороны немного странным, но мне приходилось кое-что читать на эту тему. Арканзия была известна своего рода культом земли. Родная земля, почва семейного надела, города и, наконец, страны, имела в представлении этих людей огромное значение, почти что обожествлялась. Именно поэтому с арканзийцами было так сложно разрешать территориальные конфликты: любой из них, даже самый незначительный, мог с легкостью обернуться кровопролитной войной. Земля здесь считалась порой большей ценностью, чем человеческая жизнь.
Слуга опустил поднос на циновку, вокруг которой сидели собеседники. Расставил чашки, разлил по ним кофе из изящного кофейника, украшенного изображениями каких-то животных. Оттенок напитка был для меня неожиданно темным, а чашечки – непривычно маленькими. У нас кофе всегда подавали в чашках того же размера, что и чай. Эти же были меньше, должно быть, на две трети. По помещению мгновенно распространился вкусный запах кофе. Нам с рабом и телохранителем напиток, ясное дело, никто предлагать не собирался, но это – последнее, что меня огорчало.
Помимо кофе на подносе также стояла ваза, в которой возвышалась горка восточных сладостей разного цвета и формы.
– Селим-паша подписал бумаги, – неспешно произнес Илкер, когда кофе был практически допит.
Произнес как бы между прочим, таким тоном, словно речь шла о погоде. Но Данте вскинул голову, впервые за то время, что я за ним наблюдала, проявив
