света, подняли занавес и начали ломать какую-то комедию. Не знаю, что происходило на сцене, хорошо или плохо играли актеры. Мы были слепы и глухи к ним, наши сердца были закрыты для них. Я никогда не предполагал, что зрительный зал может быть так оторван от сцены. Актеры и зрители действовали независимо друг от друга, как если бы мановением волшебного жезла между ними воздвиглась неодолимая каменная гряда.
Но мы действовали, и притом очень бурно, ибо в зале стоял неумолчный гул. Наши головы непрерывно вертелись по сторонам, выискивая знакомые лица среди пленяг из других арбайтскоманд. Когда находили родственников или друзей, зал оглашался радостными криками, шумным потоком изливались вопросы, жалобы, сетования, негодования. Хотелось подойти к близкому человеку и пожать ему руку, но увы, это было «ферботен»432. Вахманы не позволяли ни сойти с места, ни даже привстать со стула. Но ни брань немецких псов, ни меры физического воздействия не могли воспрепятствовать нам перекликаться, обмениваться мнениями, сообщать друг другу новости, свободно выражать свои мысли и чувства.
Невеселые это были голоса. Слезой просолено каждое слово. Скорбь, безысходная печаль в каждом взгляде. На сердце будто тяжелый камень.
Зачем же немцы согнали нас в «Орфеум»? Почему они надумали вдруг позабавить нас спектаклем?
Нацисты знали, что в этот день весь трудовой мир празднует 25-летие Октября. Они боялись, что и советские военнопленные отметят в своих бараках славную годовщину. Чтобы предотвратить нежелательные для них акции, нацисты решили собрать пленяг в «Орфеуме» и весь вечер держать под неусыпным контролем. Они хотели отвлечь нас от мыслей об отечестве.
Но разве есть на свете такая сила, которая могла бы заглушить в нас тоску по родине и свободе? Здесь, под сводами «Орфеума», мы еще резче и сильнее ощутили и всю горечь этих чувств, и всю тяжесть рабских цепей.
Вчера, когда я беседовал с Фрицем Штайнбрешером, к нам неожиданно подошел инженер Вальтер Кишлер433. Он уловил кое-какие обрывки фраз и кое-что понял.
Сегодня я спросил Фрица:
– Вы не боитесь инженера? Ведь он может сообщить гештаповцам о наших беседах с вами.
– Это исключено. Инженер знает меня давно, ему известно, что я коммунист. Но Вальтер Кишлер хороший человек, и я нисколько не опасаюсь его.
– Почему?
– Он не способен продать или предать.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Но какие у вас основания?
– Видите ли, инженер – католик, глубоко и искренне верующий человек.
– Инквизиторы и иезуиты тоже были католиками…
– Это верно, но наш инженер – католик совсем иного рода. Он католик-гуманист. Ему чужда расовая идеология, ибо он признаёт равенство всех людей и всех наций. А самое главное: инженер считает предательство подлостью высшей марки.
– У вас, Фриц, довольно шаткое основание. С моей точки зрения, католицизм не может служить гарантией от предательства.
– И все-таки я говорю
Запрещено (
Инженер Вальтер Кишлер упоминается в адресной книге Дармштадта за 1941 г. (Adressbuch der Haupt- und Residenzstadt Darmstadt. Darmstadt, 1941).
