учителя Евгения Константиновича Шувалова и памяти бабушки Галины Анатольевны Кузьминой. Спасибо, где бы вы ни были
Не выдержав несовершенства себя
И мира
Закрыл я очи.
Прости мне, мама.
Я не работа, я не машина, я не квартира
Авва, Отче!
Пролог
Костер горел на полную мощь, искрами укрывая свои владения.
Проявляющий рвение вверх огонь! Осенний! Великий!
Один из моих главных подростковых дней подходил к концу.
Я сидел в метре слева; было чертовски жарко у самого края, притягивающего, но не вытерпеть более двадцати секунд.
Немного наклонившись, чтобы согреться, начиная дрогнуть с приближением полноценной ночной темноты, протянул ладони перед собой и раз-два: почувствовал Огонь, со всей непомерно большой буквы. Ощутил жар, порожденный мною да мыслью, действием, деревом и искрой.
Мой друг напротив меня, справа от костра. Я видел его лицо сквозь красное пламя, он улыбался, наслаждался атмосферой, чиркая спичками, тратя коробок за коробком. Я занимался этим, чтобы наблюдать сгорание каждой спички, каждый уход из жизни каждого визитера их деревянной дружной компании из стен мягкого картона, а друг-то редко поддерживал инициативу наблюдений за мелкими вещами, но в этот раз пристрастился.
Было полдевятого вечера; начало сентябрьской осени, очень холодно, кофта с карманами «для виду» кое-как, но спасала.
Мы сидели в голом поле, неподалеку от леса. Рядом с нами гигантская куча бесполезного и списанного с предпочтений в развитии будущности сена, на которую мы взбирались и восторгались видом на город, на огоньки ближнего света машин. А еще читали мои первые творческие зарисовки, первую повесть, собранную идеями минувших рассказов; тогда-то я на высокой волне, гордо несущейся под названием «Человек с норовом», стремился в писательское творчество.
Я лежал, расслабившись, и смотрел на уходящее небо, оно постепенно гасло у нас, а без предупреждения появлялось на землях других народов. И абсолютно плевать, как называется этот источник света; он был, вместо солнца, после него, это важно. И он тоже пропадал, да. А я наблюдал; не смотря на друга, и не знаю даже, за чем следил он.
Да, до того, как мы сидели, слов никаких не произнося, но с даже ошеломлением и сильным восторгом смотрели на костер, я читал свою работу, взобравшись на жесткое и давно брошенное людьми-рабочими сено. Свою первую небольшую книжку. Мне было шестнадцать.
Читал своему другу, который давным-давно хотел ознакомиться, но я, по-моему, толи не хотел давать ему электронную версию и ждал невозможного (в личных смыслах отрицающего все новейшее) тогда еще чуда: издания на бумаге, толи что-то просто мешало; быть может не хотел, чтобы он читал в тот период своей жизни; на том уровне… как говорил мой учитель, мой школьный учитель и одновременно человек, ставший другом… Он покончил жизнь самоубийством… Тогда, в сентябре. Вся новая жизнь – с этого… с этого случая.
По религиозным соображениям, по христианским канонам, душа человека три дня после смерти находится рядом с телом. Здесь, на Земле, человеком с Земли. Это ужасное и страшное событие совершенно без сомнений направило меня следовать всему, что помогло бы в последний раз «"пообщаться" с ним». И он, Самый Учитель, из городка, в котором мы и находились у костра (да и всю свою сознательную жизнь до совершеннолетия), не вошел, черт возьми, в исключение, он остался! на сколько – мне не дано было знать, но я верил и заботился о своей вере, наблюдал.
Два дня подряд, отсчет с того, как я узнал, что его больше нет – не мог найти своего места, где остановиться, где перестать ходить, бежать, где не выговариваться.
Было жутко, скверно; я не понимал, что со мной происходит и как, как жить дальше, зачем жить дальше, почему – остальные – живут – Дальше!
Человек, проявившийся важным в моей жизни и в жизни многих – ушел в космос, осознав, что планета наша не для него, покончил здесь со всем… бесцельно существующим. Тогда я этого не понимал, а мечтал, черт возьми. Но за те пару дней и в недалеком ужасном будущем мне казалось, что я понимаю и принимаю его выбор; от этого я становился мнительным; паранойя потопляла. Мысли о смерти, размышления безумными теориями, разбор смерти, все это до дрожи, страшно, страшно.
Свою книгу я так и не успел подарить учителю. Ни о каком открывающем Новое творчестве – не могло быть и речи без этого человека; направил старыми мыслями, уйдя из жизни под противоречащем знаменем; но я многое принимал разными… способами и техниками… своего мышления.
Те дни мрачны, написаны скорбью и ей же
