вно происшедшем сказать по-старому, в таком случае больше нельзя избегать говорить о том, о чём раньше сказали другие, но лучше них следует попытаться сказать.
Ещё Гоголь объяснял, почему нельзя платить копейки людям, живущим в Петербурге. Да и не только в Петербурге, но и в России в целом, так как есть у всех россиян один сильный враг: «Враг этот – ни кто другой, как наш северный мороз». А для защиты от него надо тепло одеваться и хорошо кушать. Но если россиянину теперь и копеек своих, кровных не получить, то как ему быть? Власти всё это объясняют ему чарующими словами: дескать, имеются для этого «объективные причины». А что за причины такие, и почему они вдруг объективные? Может, они как раз субъективные, потому что некоему субъекту захотелось на деньгах миллионов «руки нагреть»? Не говорят. Да и что толку говорить – словами сыт не будешь.
А на дворе начало 90-х – начало подлой, беспросветной эпохи, которую через десять лет назовут «великой эпохой таких нужных народу реформ». Какому именно народу – так и не уточнят. А пока воровство и беспредел власти становятся нормой, судебная система для борьбы с ними совершенно не развита. Нельзя, например, подать в суд на заплывших жирком чиновников, которые нагло тратят своё рабочее время на что угодно, но только не на работу. ЖКХ загибается, но на него тоже некому жаловаться. И не просто жаловаться в смысле какого-то теледебатного скуления, а чтобы конкретный результат был. Чтобы суд мог своей железной рукой встряхнуть эту, не просыхающую от пережора, свору, и заставить быть людьми… Хотя через десять лет тоже негусто появится ситуаций, чтобы ограбленный люд сумел вернуть себе то, чего он был лишён «на законных основаниях»: сбережений, зарплат, нормальных условий жизни. Самой страны был лишён.
Зато появятся слова о «правовом государстве» да «гражданском обществе», об «оппозиции власти» да о какой-то «вертикали». Тоже власти, разумеется. Теперь повсюду одни слова, слова, слова. Ведь слова – главное оружие новой эпохи: больше у неё и нет ничего, если присмотреться повнимательней.
Начало девяностых – как же далеко до рассвета!.. Хотя в то время казалось, что это и есть рассвет. Отгремела Перестройка, по стране гуляет гласность, в России появились такие достижения цивилизации и свободы, как публичные дома, порнография, наркотики. Рекламу алкоголя и сигарет крутят по телику чуть ли не каждые десять минут.
И погода на улице не лучше: сволочной дождь идёт с утра. И это при поганом северо-западном ветре! Облака так быстро перемещаются по небу, словно при ускоренной съёмке. Холодно, сыро, а если ещё и голодно, то совсем абзац.
– До чего ж подлая погода нынче, – не выдерживает стука дождевых капель в окно бригадир Кондрашкин. – Убил бы её, кабы мог!
– Погода, что ж с неё взять, – зевает мастер цеха Лопахин. – Я её вообще давно не замечаю. Мне кажется, что она всегда такой была: всё дожди да дожди.
– А потом ещё морозы пойдут! – оторвал голову от стола технолог Женя и мечтательно зажмурился от какого-то ему одному ведомого удовольствия, которое он нашёл вдруг с чего-то в морозах.
– Я морозы ещё больше не люблю, чем слякоть эту, – резко вступил Илья Алексеевич Нартов, тоже технолог. – Да и какие тут у нас могут быть морозы? Так, изморозь одна. От той же сырости.
– А я люблю дожди, – мрачно заявил вдруг Паша Клещ.
– Под них и пьётся хорошо, и повод есть. А при солнечной погоде так погано пьётся! Солнце слепит до одури, только глаза болят.
– Да и для кожи лица солнце вредно! – нашла ещё один плюс в дождливой погоде Зинаида Олеговна, инженер с очистных.
– А как хорошо дрыхнуть, – пошёл дальше развивать тему Паша, – особенно на рабочем месте, когда сумерки почти весь день, и дождь по жести на карнизах звонко так: кап-кап, кап-кап…
– Но долж ны же наст у пить хоть когда-то прояснения! – хлопнул массивной ладонью по столу нервный Кондрашкин.
– Да ну тебя, Боря! – вздрогнул Клещ. – Всю поэзию смял.
И всеобщий смех, местами усталый и больше похожий на кашель, местами молодой и звонкий, хотя бы немного разрядил обстановку.
По радио кто-то хрипел про: «ай вонт ю» и «ай лав ю».
– Вот и по радио вроде как похабное что-то поют, – вслушался Кондрашкин.
– А про что же петь? – насмешливо спросил Паша. – Про строительство коммунизма?
– Зачем коммунизма? Коммунизм мы уже построили, – и бригадир указал мозолистой дланью в сторону свалки ржавых листов обшивки, из-за которой выглядывал облупившийся фасад котельной. – Такой коммунизм, что и смотреть на него страшно, а не только петь.
– Пить! – поправил Клещ.
И опять взрыв хохота.
На Заводе забастовка. Уже второй день народ сидит в Красном
