О неожиданном пристрастии батюшки к выпивке тоже ходили упорные слухи. С тех самых пор как и он три года назад овдовел, на службе он стал появляться покачиваясь. Однако обид на него никто не держал. Дело свое он знал, и его любили, но как любят больных, слабых и добрых.
Вопросы вероисповедания, прежде батюшкой охотно затрагиваемые, прилюдно больше не обсуждались. Траур заживал в нем долго, мучительно. Наверное даже отдалял его от веры, как бывает с некоторыми людьми. Но и сам он понимал, что верит теперь не так, как годы назад ребенком, – уже не раз он признавался старосте за рюмкой, – не так, как в те далекие шестидесятые, когда всем нормальным людям хотелось просто жить да не тужить, преумножать имущество и потомство, а его волею судьбы потянуло совсем к другому – к свечам у алтаря, к старым образам, к жизни поблизости с этим миром, тогда еще непонятным, далеким.
Позднее, когда мир этот принял его как своего и уже не отпускал от себя, вера словно отрикошетила, угасла, укрылась в душе от глаз подальше, и словно дожидалась от него, ее обладателя, каких-то реальных взносов и реальных поступков. Ну вот ты всё заполучил, что хотел, и что же?..
О. Михаил роптал бывало на рутину, на унылое однообразие церковной жизни, и иногда это звучало даже кощунственно. Он уверял, что вере нужен и подвиг, и праздник, да не просто формальный, каждодневный. Некоторым он даже объяснял, что вера в Бога не может быть унылой, ежесекундной. «Вера вспыхивает в душе и гаснет. Вспыхивает и гаснет. А поэтому блаженны те, с кем это происходит постоянно, без перерыва. Не могут же все свечи у алтаря погаснуть одновременно. Даже чисто математически допустить такое невозможно. Такого Бог никогда бы не допустил…»
Прихожане преклонного возраста давно не обращали на нравоучения внимания. Сами уже умели вправить мозги кому угодно. Другие, кто помоложе, делали свои выводы. Батюшка боролся за веру как умел, радел за свой приход, за свою душу, за спасение собственное и окружающих. И делал это искренне, в меру своих способностей. В жизни он был человеком порядочным, теплым. Выпивал же не так часто, на него больше наговаривали…
Осенью, уже после сентябрьских пестрых служб, с визитом в Учиновку нагрянул Кураедов с женой и другом. Компания въехала во двор на черном джипе. На вид все обеспеченные, не церковные. В церковном дворе это особенно бросалось в глаза.
Гости отстояли вечернюю службу, и к ужину, когда батюшка позвал всех на чай в трапезную, Кураедов принес из машины бутылку вина, русского, крымского, дорогого, с номерной этикеткой, да еще и коньяку, что к вечеру вышло, конечно, кстати.
Сын известного психиатра, да и сам вроде бы не последнего ранга невролог, Кураедов был знаком с о. Михаилом с юности. Семью свою, жену и двух дочерей, еще девочек, он привозил в храм по праздникам. Иногда делал небольшие денежные подношения на приход. На дружбу же не навязывался. Но общих знакомых было немало
