ад пошитый в ателье Брокенбергера.
Аккуратно поддернув темно-синие брюки, Кинби присел на корточки напротив Чикарро, щелкнув портсигаром, извлек тонкую сигарету ручной набивки. Прикурил. Огонек зажигалки выхватил из темноты острые колени, безвольно опущенные руки, тусклые, цвета нечищеных ботинок, перья. Кончики крыльев полоскались в нестерпимо воняющей луже, но ангелу было глубоко наплевать.
Судя по расширенным зрачкам и отвисшей челюсти, тот успел закинуться «весенними дарами» и теперь радостно скакал по воображаемому лугу с такими же идиотами.
С-с-скотина, – прошипел Кинби, отвешивая ангелу хлесткую пощечину. Брезгливо тряхнув рукой, потянул из нагрудного кармана надушенный платок. Тщательно вытер ладонь, сложил платок и отправил в карман брюк.
Чикарро очумело тряс лохматой головой, сучил ногами, пытаясь удержать равновесие, но дырявые ботинки скользили по покрытым слизью булыжникам, и он с тихим стоном шлепнулся на задницу. Поднял на Кинби полные скорби глаза и произнес неожиданно глубоким чистым голосом:
– Почему ты ударил меня, дитя тьмы? Зачем нарушил грезы несчастного ангела, ты, порождение Ночи?
Его собеседник затянулся ароматным дымом:
– Потому, что ты мне звонил, нес какую-то околесицу о великой тайне хозяина Дома Тысячи Порогов и просил денег. Если ты оторвал меня от дел попусту, я уйду и больше никогда не дам ни гроша.
Голос Кинби был тих и чуть хрипловат. В такт словам двигался огонек зажатой в тонких губах сигареты. Мраморно-белое лицо с сухими аристократическими чертами сохраняло неподвижность древней маски. Лишь горели красноватым светом глаза, спрятавшиеся в тенях, отбрасываемых широкими полями мягкой шляпы.
– Нет-нет! Что ты! – Чикарро испуганно завозился у стены, пытаясь подняться. – Не уходи. Ты не можешь бросить бедного ангела в этой ужасной обители кошмаров!
– Чикарро, ты живешь в этом тупике вот уже семьдесят лет. – Кинби поднялся, отряхнул брюки. – Говори или я уйду.
– Да-да. Я помню. Я все помню, мой верный ночной спаситель! Это действительно важные и интересные слова. Но поможешь ли ты бедному ангелу, которому уже никогда не расправить крылья наяву, обрести небо в сновидениях?
– Чикарро, говори, и если мне будет интересно, я подкину тебе пару монет. Хотя я не одну тысячу раз предупреждал – ты подохнешь от этой дряни, или как там у вас, ребят сверху, бывает.
– А зато ты вот куришь много! – хихикнул ангел, и Кинби против воли усмехнулся.
– Ладно, говори, давай, – сказал он, зажимая в губах новую сигарету.
– Ты просил сказать, если я что-нибудь узнаю про ту красивую девушку из людей, снимок которой ты показывал? Так?
– Ну да. А Дом Тысячи Порогов тут причем? Люди из людей туда не ходят.
– А я вот ее там видел! – Чикарро наконец сумел подняться и теперь стоял, торжественно потрясая перед носом Кирби грязным пальцем. – И не одну! С Хранителем Порогов!
– Когда? Где именно? Обстоятельства? – забрасывал Кинби ангела отрывистыми вопросами.
– Погоди-погоди… Не спеши так, мой проклятый друг. Бедный ангел уже не может охватывать разумом мироздание. Значит так… Было это сегодня днем. Я танцевал на перекрестке, напротив западных построек Дома. Плохое место – никто не бросил ни единой монетки, я уже хотел уйти.
Кинби нетерпеливо щелкнул пальцами, и Чикарро зачастил:
– Вот тут она и появилась. Вышла из большой черной машины и дверь ей открывал сам Олон! А за ней вышел Хранитель. Они поднялись по ступеням, и Олон открывал перед девушкой большие стеклянные двери.
– Что дальше?
Пожав плечами, ангел устало сполз по стене. Короткий рассказ вымотал его до предела.
– Все. Двери закрылись, я подождал еще немного и ушел. Плохое место. Никто не бросил монетки танцующему ангелу.
Кинби посмотрел на бродягу сверху вниз и полез за бумажником. Достал пару банкнот, сунул в карман, неровными стежками пришитый к неимоверно грязному пончо.
– Постарайся не все деньги потратить на свою дрянь. Купи хотя бы немного еды.
Чикарро лишь грустно улыбнулся и слабо помахал рукой вслед моментально растворившемуся в тенях силуэту.
Выйдя на Закатный бульвар, Кинби глянул на часы. Он и так с точностью до минуты, знал, сколько времени осталось до рассвета, но ему нравились мелкие человеческие привычки и дорогостоящие человеческие безделушки.
Порой ему казалось, что страсть к красивой одежде, дорогим часам и прочему, совершенно ему не нужному хламу, уже перешла в манию и вещи начинают давить на него, требуя все больше и больше места. Иногда
