цаны, себе выбрал.
– Зачем тебе, – удивился Гаврош, – у тебя же есть?
Ветка, которой Олеся копался в костре, загорелась. Он вынул ее из пламени, посмотрел, потыкал в землю, чтобы сбить огонь, потом приблизил дымящийся кончик к лицу и, пузыря щеки, зачем-то с силой подул на уголек.
– Мать с прабабкой, – Олеся опять сунул палку в костер, – разве это родители? Мать запойная, а бабка древняя, чуть живая. Я бы себе нормальных родичей, пацаны, выбрал, чтоб как у всех – отец и мать. Как у Наглого вон, – он кивнул головой в мою сторону.
– Все равно, – продолжал стоять на своем Гаврош, – все равно ведь есть. Это если кому выбирать, так мне. У меня вообще никаких нету…
Мы сидели на заброшенном дачном участке, жгли костер, пекли картошку и жарили на ветках кусочки хлеба. Олеся примостился на вывернутом из земли деревянном столбике от садовой калитки, Гаврош полулежал бочком на старом, прожженном в нескольких местах, матрасе, а я оседлал перевернутую вверх дном дыроватую эмалированную кастрюлю. Мы курили, глядели на огонь и болтали о всяком разном. Мы частенько собираемся у Гавроша, на заброшенном дачном участке, среди сотен других точно таких же кинутых дачных участков. Ну, может быть и не сотен, врать не буду, я точно не знаю. Во всяком случае, их здесь много. Целые дачные кооперативы. Целый заброшенный город, оставленный древними жителями по неясной для современных ученых причине. Так мы себе все это иногда представляем: что, мол, будто бы мы путешественники и что находимся в древнем городе, который сотни лет назад в спешке покинули жители. На самом же деле причину, почему дачи были в заброшены, мы знаем. А причина в том, что почти каждый год наша река весною разливается и топит участки, расположенные на ее правом берегу. Мои родители как-то рассказывали мне, что раньше, давно, еще до моего рождения, воду в реке по весне вовремя сбрасывали – в тот момент, когда это лучше всего делать требуется, – поэтому наводнений не происходило, и люди безбоязненно строили себе на правом берегу дачи, сажали фруктовые деревья, малину, грядки всевозможные возделывали. А потом почему-то воду в нужный срок перестали спускать, не открывали как следует шлюзы у дамбы, и участки по весне начало затапливать. Вода на некоторых дачах стоит аж до середины июня. На других земля превратилась в болотину. Само собой разумеется, что людям такое дело не понравилось. Кому ж понравится, когда весь твой труд коту под хвост – деревья с кустарниками гибнут, и постройки от сырости гниют и разваливаются? Вот так постепенно дачные участки и превратились в оставленный жителями древний город. А нам, понятное дело, от этого только приволье и выгода. Вот только жителей дачного города жалко. Разорили их, выжили…
Мы – это я, Олеся и Гаврош. Мы с Олесей ровесники, нам уже по четырнадцать лет стукнуло, а вот Гаврош нас помоложе – ему весной всего тринадцать исполнилось. Но даже не знаю, выглядит он на свои тринадцать лет или нет. Он курит, как паровоз, и еще к тому же питается чем попадя, вот потому он щуплый и маленький. Ну, это уже не его вина. Я бы посмотрел, как другие выглядели на его месте, если бы и у них судьба сложилась точно так же, как у Гавроша.
Хотя Гаврош и небольшого роста, и лет ему меньше, чем нам, но пацаном он считается тертым, многое успел повидать и во многом в чем разбираться научился. И понятно, как-никак второй раз из детдома сорвался. Родителей у него нет, и ни сестер, ни братьев – тоже, Гаврош один по свету скитается. Он говорит, что из родственников у него только тетка имеется, которая где-то в Астрахани живет. В его голове каким-то чудом сбереглись клочки воспоминаний о том, как однажды он вместе с родителями ездил к тете Гале в гости, но эти воспоминания у него очень скудные и обрывистые. Он не может припомнить, как звали теткиного мужа и были ли у них дети, зато в его в памяти отчетливо отпечаталась часть улицы и фасад трехэтажного дома, в котором когда-то жила потерявшаяся родня. Воспоминания о теткином доме Гаврош считает своими самыми главными жизненными воспоминаниями. Он уверяет, что если ему показать тысячу всевозможных домов со всей земли и среди них будет теткин – он его тотчас узнает.
Пусть мы с Олесей для Гавроша и друзьями считаемся, но даже с нами он про своих родителей и про то, как в детдом попал, больно-то не распространяется. Наверное, плохо ему на душе от этих разговоров делается. Он лишь рассказал нам, что в детдоме ему говорили, будто мать у него была русская, а отец не то узбек, не то таджик – толком никто не знал. Много лет назад их семья жила на берегу реки Терек. А что с родителями дальше сделалось, он не помнит.
То, что отец у него нерусский, это по Гаврошу и так заметно. Не очень, но все же заметно. Гаврош смуглый, как цыганенок, глаза чернявые и волосы – вечно грязные и спутанные, – тоже смольные. И вообще вид у него шкодный. Но это посторонние, те, кто его не знает, могут подумать, что Гаврош – «оторви, да брось», а на самом деле он не такой. Это он просто иногда рисуется на людях, хорохорится и хочет героем выглядеть, но мы-то с Олесей знаем, что по-настоящему Гаврош другой. Он не подлый и не пакостный, в сравнении
