отца слово и оружие поднял, пошел противу старейшины и рода… – передохнул от возбуждения. – Тебе, окаянному, к роду за советом надобно идти, без его благословения не быть ни князем, ни каганом, ни старейшиной, а изгоем. – Пригрозил: – Изгоним из селища нашего.
– Моя дружина и поставит. Кому противу идти? Бабам? Мужики полегли в степях. Кто с тобой? – переспросил и ответил: – У кого дружина – тот и каган. Мы град поставим как Козар, высокой стеной обнесем, торг откроем, кузнецов и купцов заведем. Придет время, с Киевом силушкой померяюсь, – уверенно передернул плечами.
– Накажет тебя Перун! – Калина был бледен, расстроен и возмущен поведением сына, отрекшегося от отца, отчей веры и Киева.
– Перед моим богом греха нет. Твой Перун не бог. Твоя кутина – пустая клеть. Нет в ней такой силы, как у моей веры. – Сотский назвал пустой клетью кутину, в которой проводились родовые обряды.
– Противу рода и Киева замыслил? – угрожающе зашипел Калина. – Перед Перуном предстанешь. Будешь просить заступиться – не заступлюсь!
Последние слова будто возымели действие, да и жена вмешалась, предупредив мужа:
– С тобой против рода и Киева не пойду, сама отчего рода, не хазарского.
Сотский отступился. Не стал дальше измываться над отцом, оставил за ним старейшинство, каганом себя впредь не называл, однако речной перевоз прибрал себе, чтобы самому кормиться вместе с охраной.
Неслыханные ранее слова будто ветром разнесло по селу, одно из них позднее вернулось в качестве очередной клички – «каган», часто с различными оскорбительными эпитетами, на которые Русь легко, охотно и обидно откликалась, в чем-то сохранив эту черту своего характера до наших дней, порой очень нецензурными, когда кто-то ущемит ее волю.
Семейный конфликт не перерос в войну. Кутину и избу пришлось делить на всех. Заботы о быте сгладили религиозное противостояние. Калина пытался вернуть сына в родовую веру, опасаясь, что слух о самозванце дойдет до Киева и его семью ждут неприятности. От того периодически предостерегал, напоминая:
– Аще Киев тебя призовет к суду. По Прави мечами иссекут. Перуна побойся.
«Каган» упрямо твердил:
– Нет никакого Перуна. Я – козаре.
– Какой же ты козаре? – в ответ возмущался отец. – Ты славянского роду.
– Был славянского – ныне другого, избранного истинным богом. Почитай меня как козаре. Пока дань не требую – держу перевоз. Могу слово поменять, еси мой истинный бог мне рече во сне, чтобы дань с твоего рода брал. Ему с высокой горы, на которую восхожу по субботам, виднее, как поступить.
– По каким аще субботам? – не понял отец.
– По святым! – огрызнулся Сотский, толком не зная смысл этого слова, однако объяснил: – В святом писании сказано.
Он регулярно восходил на соседний яр, напоминающий ему библейскую гору, из-за которой по утрам выходил Ярила.
Калина не сдержался:
– Коли отрекся от
