хал к родителям в Берлин. Здесь меня кое-как устроили на ночлег: здание, примыкавшее к Министерству иностранных дел, где находилась официальная «резиденция рейхсминистра», являлось к тому времени в значительной степени разрушенным. Наутро я было уже собирался отъехать, как сообщили о «крупных соединениях бомбардировщиков на подлете к столице рейха». Временем я ограничен не был, поэтому решил остаться, чтобы составить собственное впечатление о пресловутых «террористических атаках» на гражданское население; на фронте в такой форме, форме ковровых бомбардировок, их едва ли случалось пережить. В тот момент я и не подозревал, что мне предстоит, хотя и в совершенно ином смысле!
Атака пришлась по правительственному кварталу, грохот разрывов в непосредственной близи с очевидностью свидетельствовал об этом. Мой «Фольксваген» был припаркован у здания на Вильгельмштрассе. Как бы мне удалось попасть к своим в Фаллингбостеле, если бы он был уничтожен?! Поезда давно уже не ходили!
По окончании бомбардировки я смог убедиться воочию, что автомобиль каким-то чудом остался неповрежденным. Лишь тогда мой взгляд скользнул вдоль знакомой Вильгельмштрассе в направлении к рейхсканцелярии, стоявшей в нескольких сотнях метров на Вильгельмплатц. Повсюду горело, проезжая часть была усеяна обломками. Появился отец, в форме, в фуражке, и предложил мне пройтись с ним пешком до рейхсканцелярии. Похоже, ему представлялось важным, ввиду пожаров и разрушений, показать людям, постепенно выползающим из подвалов на свет божий, образец невозмутимости.
Не успели сделать и пары шагов, как перед нами возник, также в форме, японский посол генерал Осима, сердечно приветствовавший меня – мы были давно знакомы. С отцом они обменялись формальными заверениями: мы находимся в кризисе, но он, само собой разумеется, будет преодолен. Сюрреалистическая сцена, внезапно переменившаяся: явно помешанная женщина с детской коляской вклинилась между господами, бесцеремонно растолкав их, что оба спокойно снесли. Дружески улыбаясь, как того требует обычай его страны ввиду тяжких катастроф, генерал распрощался.
Мне, как солдату, горящие и разрушенные города после пяти лет войны больше не были чем-то чуждым. Здесь, однако, и я это живо ощущал, наяву тонула в развалинах немецкая история. Еще детьми нам рассказывали, что в здании, перед которым мы с отцом стояли, находилась резиденция рейхспрезидента, в то время престарелого Гинденбурга.
Вильгельмштрассе, где Бисмарк определял немецкую политику, являлась таким же расхожим понятием, как и Даунинг-стрит, дом 10 в Лондоне, набережная д’Орсе в Париже, «Балльхаусплатц» в Вене, Белый дом в Вашингтоне или Кремль в Москве. Здесь творилась политика и, таким образом, «история». В то время я не мог знать, насколько полно история будет вытравлена из сознания немцев в последующие десятилетия, и не только благодаря разрушению исторических памятников.
По дороге отец внезапно спросил меня: «Что ты об этом думаешь? Геббельс предложил фюреру расторгнуть Женевскую конвенцию с тем аргументом, что войска, когда пленные и раненые лишатся защиты Красного Креста, будут и на западе сражаться упорней». Мне показалось, я ослышался. Вне себя, я заклинал отца «предотвратить этот вздор». Войска, несмотря на безнадежное неравенство в силах, всюду отважно сражались; в передовых частях нигде не замечалось признаков распада; было бы преступлением лишить солдат в этих условиях защиты Женевской конвенции. Кроме того, я могу со всей определенностью предсказать, что действие такой меры явится прямо противоположным тому, каким оно видится Геббельсу.
Войска поймут его как акт, продиктованный отчаянием, как амок – противник же будет драться еще ожесточенней, зная, что его ожидает в случае пленения. Негативный опыт так называемого «приказа о комиссарах» должен послужить достаточным предостережением[1]. Отец согласился со мной полностью. Его настойчивое вмешательство в неприятном разговоре с Гитлером, состоявшемся в саду рейхсканцелярии, предотвратило отказ от обязательств по Женевской конвенции в отношении Запада[2]. Советы же к ней и не присоединялись[3].
Ведя такой разговор (я пребывал в сильном возбуждении), добрались до основательно поврежденного здания рейхсканцелярии, где нам встретился адъютант Гитлера Отто Гюнше. Тот самый Гюнше, который некоторое время спустя сожжет тела Гитлера и Евы Браун. Заверив, что «ничего не случилось и фюрер в добром здравии», Гюнше поинтересовался, «не желает ли господин рейхсминистр проследовать в бункер». Отец, подтвердив, предложил мне пойти с ним, от чего я, к его изумлению, отказался. Выразив жестом разочарование, он повернулся, отправившись следом за Гюнше.
Сегодня я уже не смогу с уверенностью сказать, что заставило меня тогда спонтанно отвергнуть приглашение отца сопровождать его к Гитлеру. Возможно, причиной был гнев: Гитлер задумывался над тем, чтобы расторгнуть Женевскую конвенцию – или же отказ был вызван инстинктивным предчувствием сокрушительного впечатления, которое
Здесь я должен, однако, констатировать, что мне в мою бытность на Восточном фронте не был известен ни один случай, когда бы взятого в плен политкомиссара расстреляли.
Отец записал в заметке о состоявшемся разговоре: «Фюрер пришел в сильное возбуждение и оборвал меня на полуслове…»
Женевская конвенция об обращении с военнопленными была заключена в 1929 году. Германия, как и большинство европейских стран, подписала этот документ. Москва Конвенцию не подписала, однако ратифицировала заключенную одновременно конвенцию об обращении с ранеными и больными на войне. СССР продемонстрировал, что собирается действовать в рамках международного права. Таким образом, это означало, что СССР и Германия были связаны общими международно-правовыми нормами ведения войны, которые имели обязывающую силу для всех государств, независимо от того, присоединились они к соответствующим соглашениям или нет. Даже без всяких конвенций уничтожать военнопленных, как это делали гитлеровцы, было недопустимо. Согласие или отказ СССР ратифицировать Женевскую конвенцию положение не меняли – Германия обязана была выполнять требования Конвенции. –
