но, как тяжелым токсическим гриппом, заболевал. Никаких определенных критериев отбора он не знал и знать не хотел, даже и понять такого не мог: как это – один млеет от тоненьких глазастых брюнеток, другому подавай пышных блондинок в локонах, третий без ума от кукольных мордашек, четвертый ведется на классический профиль – и так далее, до бесконечности… Михаила же в каждой отдельно взятой женщине цепляла какая-нибудь лишь ей присущая деталь, заметив которую, он чувствовал легкий укол в непознанных недрах организма (наличие души последовательно и грамотно отрицал), и с той секунды на личном безмятежном существовании можно было ставить уверенный жирный «хер». Как филолог он знал, что это всего-навсего законный родитель буквы-раскоряки «ха», а глагол «похерить» в самом недавнем прошлом имел лишь прозаическое значение «перечеркнуть крест-накрест», и даже педантом-Набоковым использовался без всяких интеллигентских сомнений. Впрочем, в случае Михаила, буква «ха» тоже годилась на очередное перечеркивание его спокойной и правильной жизни – годилась в смысле «Ха-ха-ха, получи опять – а не опять, так снова». Со временем он привык и уже не роптал…
Итак, Мариночка слегка, совсем незаметно косолапила – но так очаровательно делала это на своих высоких замшевых каблуках, что у него горячая струйка бежала по позвоночнику от атлантова позвонка до копчика всякий раз, когда она вставала из-за своего стола и неторопливо шла по комнате; у Женьки две – и только две – прядки упрямо отмежевывались от основной массы густо налаченных пепельных волос и, слегка топорщась, заставляли зрителя предположить под ними наличие крошечных озорных рожек, а Михаил самым банальным образом мальчишески дурел, искоса поглядывая на ее отражение в экране своего компьютера; у Валюши все десять пухленьких пальчиков дружно заострялись у верхних фаланг, из-за чего он не мог спать без снотворного дней десять кряду; Алюня, в данную минуту копошившаяся где-то на заднем плане, еще несколько дней назад заставляла его тихо мычать от мысли о ее крошечном розовом шрамике сзади под волосами, шрамике, заметить который можно было только подавая ей пальто, когда она, изгибчиво влезая наугад в рукава, невольно наклоняла голову вперед, обнажая таким образом шею на сантиметр выше, чем всегда…
Сегодня Михаилу было уже наплевать на этот Алькин гутаперчивый шрамик точно так же, как до того на Маринкины тощие кривые ноги, Женькины жесткие и колючие от лака волосы, Валькины влажные цепкие пальцы. Потому что на первом же свидании под мышками у нее обнаружились россыпи серых папиллом, которые хотелось стряхнуть, как крошки со стола, выяснилось, что дыхание имеет странный металлический запах, а бритые ноги – шершавые и холодные… Он уже давно не удивлялся подобным открытиям, потому что так бывало всегда: после недели влюбленного бреда, проходившего для него как в тумане, следовало несколько дней скомканно-лихорадочных ухаживаний, ни разу не закончившихся для него унизительным отказом, и два-три, много – четыре интимных свидания, во время которых невыразимо привлекательная девушка или женщина стремительно превращалась из волшебницы-царевны обратно в болотную жабу. Зная наперед все грядущие метаморфозы, Михаил уже не допускал ошибок юности с бурными излияниями и восторгами перед расколдовавшимися принцессами, что быстро влекло скучные осложнения в виде истерических выяснений отношений с отчаянно квакающими со своих кочек обманутыми жабами. Опытный мужчина, он давно умел расставлять четкие вешки с самого начала: ну, во-первых, он женат, «и это навсегда», а во-вторых, любые попытки задушевности поначалу мягко, а потом и грубо, с плавным переходом в хамство, пресекались им в зародыше. Экклезиаст был не дурак, когда сурово советовал не открывать душу женщине, чтобы не давать ей власть над собою, – а они так и норовили окопаться именно там, словно тоже читали Ветхий Завет и знали, что ключик от мужчины отнюдь не тот, явный и осязаемый, который он им так настойчиво вкладывал в жадные их кулачки…
– Ну, ты идешь? – крикнула Аля из кухни.
Михаил нехотя поднялся в комнате из-за письменного стола, где, отодвинув компьютерную клавиатуру, убивал лишние в жизни минуты тем, что без особого любопытства разглядывал засунутые под стекло семейные фотографии посторонних ему людей. Впрочем, некий будоражащий элемент все же присутствовал: он словно безнаказанно подглядывал в замочную скважину. Вот, например, этот несчастный мальчишка-кадет с вымученно бравой улыбкой и понятия не имеет о том, что на его детское непорченое личико глядит сейчас чужой недружелюбный дядя. А Михаил-то прекрасно знает от Альки том, что мать мальчика, Алькина подружка-разведенка, – невинная сводня, удобно живущая прямо напротив их издательства, сдала сына-подростка в кадетский корпус на казенный кошт, чтобы сбагрить с рук на всю неделю и не особенно на него тратиться; зато свою и чужую подлую личную жизнь она может налаживать на освободившейся площади в любое время дня и ночи – плевать, что мальчишечка-то домашний, теплый, по мамке на жесткой солдатской койке плачет, сносит зуботычины от полувзрослых накачанных парней – у той никаких угрызений совести: она ведь не больше не меньше – любимой Родине защитника растит!
– Иду уже, иду, – почти злобно отозвался Михаил, появляясь на пороге кухни.
Это
