Третьи сутки на ногах и без сна, вот и скис мужичок. Держись, Шмакин, держись! Да приберите здесь, – командир медсанбата показал рукой на опрокинутый бачок.
– Давай сначала это вынесем, Шмакин, – сказала Марьяна.
Она подняла бачок за край и увидела в куче желтую пятку с белесыми мозолями по краям. У Марьяны мелькнула мысль: не надеть ли перчатки. Мысль показалась ей смешной и праздной. И она равнодушно ухватилась пальцами за пятку, подняла ампутированную ступню и бросила в бачок. Потом ей попалась раздробленная кисть. Соскальзывали с пальцев сине-зеленые кишки, местами разорванные, видимо, осколком. Когда бачок был наполнен вновь и Марьяна взялась за ручку, чтобы помочь санитару вынести, Шмакин остановил ее.
– Сам сделаю, – сказал он, – мое это дело, сестрица. А понюхать спиртику потом забегу.
– Забегай, – сказала Марьяна и отправилась выводить пострадавших из шока: их нельзя оперировать в таком состоянии.
В середине второго дня случилось несчастье с хирургом. Военврач 3-го ранга Казиев почувствовал себя плохо. У него начались почечные колики. Боль он испытывал невыносимую. Самому впору завыть от страданий, а права такого не имел, потому как поступление раненых не прекращалось. Сунулась Тамара к нему со шприцем с морфием, чтобы поунять грызущую боль, но Казиев крикнул:
– Назад! Нельзя мне морфий! Усну.
Ососков спросил его:
– Сменить вас, Марсал Ахметович?
– Кто меня сменит? – возразил Казиев. – Вы, комбат?
Ососков смутился:
– Я не хирург.
– То-то и оно, – сказал военврач. – Тепло мне давайте, на спину тепло. И тогда я еще постою…
Хотели грелками помочь, но грелки мешали движениям хирурга.
– Стол придвинем к «буржуйке», – сказала Марьяна.
Придвинули стол. Старший из медбратьев, санитар Садыков, пришел с охапкой дров. Загудела железная печка, повернулся к ней спиной Казиев, пронизало его тепло, и боль отпустила немного.
– Следующего! – приказал хирург.
На стол лег пулеметчик. Пуля попала в рот, разорвала язык и застряла у шейного позвонка.
А потом поступил в медсанбат капитан Чесноков. Доставили его бойцы потерявшим сознание и звавшим в бреду женщину по имени Таня. Разбитной красноармеец с обвязанным лбом, связной Чеснокова, рассказывал:
– В нас одним снарядом угодило… Меня, значит, по лбу, а капитана по низу живота. Знает, что с ним приключилось. И Таню зовет, жена это его, перед войною поженились, а его из отпуска отозвали. Теперь вот застрелиться хочет, едва оружие отняли. И то сказать – какая теперь житуха у мужика! Пусть бы там ногу али руку снесло… Калека, это верно, да жить можно. А так… Ежели по совести, то я б ему сам пистолет в руки сунул.
– Дурак, – сказал военврач Свиридов. – Пистолет бы дал… Вот ты его и приставь к глупой башке. Думаешь, твой капитан один такой на войне? Вот сестра его из шока выведет, а я ему все
