лиц комнате. Репетируем час, полтора, два… Сложный какой-то кусок был, конкретно какой – не помню, да и не это важно. Важно совсем другое. Истомившейся без курева артист Лёня Лёзин, вынимает из пачки сигарету, разминает в пальцах, вставляет в рот… Нет! Курить он в комнате не собирался, он собирался сделать въедливому режиссёру жирный намёк на тонкие обстоятельства: мол, не пора ли, брат-режиссёр, перерывчик сделать? Сил уже нету! Артисты, они ведь тоже люди, между прочим, они в туалет хотят, они курить хотят, попить хотят, ну и всякое такое разное, мало ли что.
Но брат-режиссёр, то ли упёртым был, то ли намёка не понял. Тогда Лёня ещё и спичечки достал, и даже коробком слегка пошуршал – потряс его. Нет, не понимает режиссёр намёков! И решился тогда Лёня на крайнюю меру: спичку извлёк и о коробок оную спичечку чиркнул. Вспыхнул радостный огонёк…
В ту же секунду из-за спины Лёни шагнул вперёд Валенок, смачно и деловито полевал на пальцы, сложенные троеперстием, и пальчиками этими мокрыми «цоп-цоп!» спичечку загасил. Потом Лёне погрозил кулачком, назад шагнул, к нему за спину, и не стало его, пропал, вроде и не было.
Опять не верите? Ладно, не надо верить, раз не хочется. Верить я не прошу. Однако спросите кого угодно, всякий подтвердит: стоило кому-нибудь закурить в неположенном месте, свечку новогоднюю зажечь или что-то ещё с огнём начать, как Валенок-Дед появлялся словно ниоткуда, щедро, от души плевал на пальцы, троеперстием сложенные, и «цоп-цоп!» этот огонёчек гасил.
Как режиссёру, прибывшему из Ленинграда (тогда так назывался город трёх революций) добиться удалось, чтобы на сцене горела настоящая свеча, про то мне не известно. Впрочем, во время репетиций настоящую свечу не зажигали, вероятно экономили нервы… свои и бравых огнеспасателей.
Правдивые театральные старожилы настаивают, что в первый раз зажглась эта свеча лишь на премьере.
И было это так.
За полупрозрачным занавесом в глубине сцены под свечу эту поставлен был особый высокий столик о трёх ногах. Занавес со стороны зрителей был ярко освещён, и то, что скрывалось за ним, до поры до времени было невидимо. Но вот выходила актриса, игравшая главную роль, зажигала свечу и, раздвинув занавес, устремлялась на авансцену, где опускалась на колени с молитвой. Яркое освещение приглушалось, оставалась лишь героиня в пятне света, и свеча на столике за её спиной. Начиналась молитва.
Проникновенные её слова, с чувством произносимые главной героиней, были встречены странным шелестом-шепотком в зале. Не понимая, что происходит, актриса наклонила голову вниз, пытаясь определить – нет ли какого беспорядка в костюме, а вдруг что-то ужасное? Но не в костюме было дело, ибо шепоток в зрительном зале вскоре стал напоминать ехидный смех.
Несчастная актриса, совершенно сбитая с толку, мужественно продолжала свою роль. А в это время…
Вдоль затемнённого задника
