немцы тоже врут жестоко. Нужно мне было у немцев повальный обыск сделать, собрал я всех наличных колбасников, булочников, столяров, слесарей. Народ явился все благообразный; после присяги пастор приличный случаю спич сказал, немцы все головой ему в такт мотали. А как пошли философы после присяги врать, так и оказалось, что они все сродни константинопольскому туристу.
С татарами мне тоже часто приходилось иметь дело, по конокрадству все больше. Татарин никогда не сознается. Кажется, на месте преступления поймали, чего уж разговаривать, сознавайся, а он вам такой мыльный пузырь пустит, что вы и рот разинете.
Татарин лошадь слямзил, но неудачно, за ним в погоню. Нагнали так, что не успел даже соскочить с воровского, и привели ко мне.
– Помилуй, бачка! Отпусти!
– Да как же я тебя отпущу, когда тебя поймали на воровской лошади?
– Не воровал я, бачка.
– Каким же образом ты на ней верхом-то очутился?
– Шел я, бачка, полем. Три человека лошадку ведут. Садись, бают три человека, собака-татарин, на лошадку. Убьем тебя, собака-татарин, коль не сядешь на лошадку! Бачка, жизнь жалел, садился на лошадку!
Татарские ответы вообще отличались особенной изобретательностью. Молодец народ!
Но довольно о подобного рода мыльных пузырях. В заключение скажем несколько слов «о благородных» уже мыльных пузырях.
По одному из мыльных пузырей, именно по делу о краже денег у арестанта из дворян, Чужедольского, привелось мне производить следствие: то есть играть впустую, любоваться блестящими проблесками острожного остроумия, а самому разыгрывать жалчайшую роль переливателя из пустого в порожнее.
По делу Чужедольского следовало допросить арестанта Троянского. Фамилия арестанта указывает его происхождение: Троянский был из дьячковских детей, обучался в местной бурсе, дошел до «философских дебрей», в них запутался и был изгнан из храма наук с непохвальной аттестацией: за леность и нерадение, а наипаче за пьянство и за дурное поведение. Исключитенный Троянский отправился было к отцу своему; но и оттуда, сблудив с дочерью управляющего именем, также со срамом немалым исторжен был; в период времени между исторжением из отчего села и вторжением в острог Троянский скитался из угла в угол по губернии, все больше по писарской части: у становых приставов, депутатов и представителей губернской бюрократии средней руки. Впрочем, на местах Троянский засиживался не подолгу и отовсюду «извержен бысть» за то же пьянство и озорство своего характера. Троянский был малый очень умный, но сначала бурса, потом последующие скитания испортили его страшно. В острог Троянский попал прямо из кабака, где в последнее время было его главное местопребывание и где он тоже занимался все больше по писарской части: фальшивые паспорта приготовлял.
После официального спроса я разговорился с Троянским об острожном житье-бытье вообще и о его, Троянского, в особенности. Троянский стал припоминать свое прошлое.
– Я больше в писарях жил. Славное житье, Дмитрий Иванович, писарю: уважают тебя больше самого пристава, тем паче, как он-то из лядащих[6] попадется.
– Ну,
Лядащий (
