тем не менее кто-нибудь отчаянный может схватить ее ночью. Бывая на вилле, она старается не отходить от нее.
Она быстро сказала:
– Я слышала, хозяин Флавий рассказывал, что был пленным у вашего народа четыре года.
Эодан рассмеялся, глубоким смехом из полных легких, но мрачным.
– Флавий был моим рабом.
– О…
Она поднесла руку к губам.
А он продолжал смотреть на нее. Она невысокая, но гибкая, с хорошей фигурой. Простое белое платье падает на длинные стройные ноги, касается изгиба бедер и талии, обтягивает маленькие твердые груди. Волосы синевато-черные, собраны на стройной шее и перевязаны лентой. У лица нет классических линий; возможно, это, а также то, что в присутствии мужчин римлян она старается быть незаметной, объясняет, почему в двадцать лет она еще девственница. Но не один пораженный любовью раб пытался восхвалять ее темно-фиолетовые глаза с длинными ресницами под изогнутыми бровями, широкий чистый лоб, аккуратный нос и изящный подбородок, мягкий рот и бледные щеки.
Эодан поднял чашу.
– Не бойся, – сказал он. – Я не могу встать со стула без костыля.
Фрина с облегчением встретила его прямоту. Некоторые образованные домашние слуги так жеманятся, что ее тянет рвать. Говоря честно, у нее нет никакой иной причины, почему она не заводит любовника или даже мужа. Корделия не запретила бы ей, и воспоминание об одном мальчике вызывало холодное утешение.
– Я думаю, – прошептала она, наклонившись поближе к нему, чтобы никто не подслушал, – что, если ты хорошо обращался с Флавием – а он совсем не выглядел обиженным, когда вернулся, – он мог бы найти для тебя что-нибудь получше работы в поле. Эта работа уничтожает…
Она в страхе замолчала.
Эодан мрачно сказал:
– Уничтожает людей. Конечно. Думаешь, я не вижу, что несколько лет такой работы делают с человеком? Он мог бы поступить и хуже: отправить меня на игры, о которых я слышал, или гребцом на корабль. Но он никогда не позволил бы мне свободно ходить по дому, даже чужому дому, как ходишь ты.
– Почему? Ты даже не можешь мечтать о бегстве. Ты видел распятых вдоль дороги.
– Бывают вещи похуже распятия, – сказал Эодан.
Он сказал это почти небрежно, но Фрина содрогнулась.
– Да поможет мне Геркулес! Какие?
Эодан с побелевшим лицом ответил:
– Он забрал мою жену.
И осушил чашу.
Фрина какое-то время сидела неподвижно. Ветер траурно гудел, выл в портиках и тер ветки без листьев друг о друга. Еще один приступ дождя застучал по крыше.
– Что ж! – сказал наконец Эодан. – Хватит об этом, маленькая гречанка. Я ничего не должен был бы говорить, но это вино… и нога болит так, словно ее грызут волки. – Высокомерие оставило его, и она увидела в его глазах боль и беспомощность, которые просили оставить ему хотя бы обрывки гордости. – Ты никому не расскажешь, что я говорил?
– Клянусь, –
