уже от голода пальцы, а делали все нежно, осторожно, чуть смакуя, хоть и с оглядкой. Рома шутил, приобнимал, старался подбодрить, брат мрачно размышлял, подсчитывая общие деньги.
– Продержимся полгода, – закончив, сказал Л.
– Если будем экономить, то целый год, – добавил Рома, и оба сочувственно посмотрели на меня.
– Только не мои вещи!
Тогда я за что-то держалась. За Рому. За чемодан с дорогими на родине вещами и за новую технику. За не себя, которая ушла за мужем. – Нет, нет, мы говорим про деньги, а там посмотрим. Пока поживем в комнате, брата отселим на другую кровать. Я верну нас назад, любимая, обещаю. Все это – наше испытание.
Рома поцеловал меня в губы. Брат хмыкнул. Он тогда уже не верил в возвращение, но вроде как верил в любовь. Как и я, верила, одной только душой и жила. Разве есть до чего-либо дело, когда так любишь, думала я. Когда такая кама, такая она.
Мы с ним были очень близки. Опасность, страх на какое-то время сделали обоих животными, умеющими ладить телами; словно по частице от каждого осталось по пути, в лесу, и уединилось там же. Я гордилась, что, потеряв все, мы сохранили чувства.
Мы могли – я могла – любить только так: сжавшись, скомкавшись, спрятавшись друг от друга, друг в друге, друг. Мы – я – прятали отчаяние под подушку, вместе с израненными руками, с пальцами, хранившими влажность любви; пальцами, служившими вечностью покоя и вечностью продолжения, вечностью близости и вечностью страсти. Пальцы готовились стать платой за сжатые страшные мысли и скупые поступки. Случайной платой за беззаботную, беззубую, беззащитную перед яростью любовь.
– Ты мое солнце, – говорил он.
И я становилась солнцем, хотя была землей. А Рома – лунным месяцем, его улыбка светила только для меня, а моя для него, и не было в мире ничего надежнее и чище.
Он обещал, что все проходит, и это пройдет, и мы вернемся, возьмем империю в свои уставшие умы, натруженные руки; будем вместе править подданными-сотрудниками, учить их любить и чтить традиции, да, верно, нужно лишь немного потерпеть, и мы будем сеять свою дхарму. Он все шептал и шептал, а его брат тут – рукой дотронься и спугни – старался дышать как можно тише, чтобы он, чтобы ты продолжал говорить; говорить и ласкать мое скомканное, покорной страстью пахнущее тело.
Скоро, но не слишком, брат переехал спать на отдельную кровать, сначала даже без постельного белья, он укрывался принесенной на себе из дома походной курткой, не достававшей даже до паха.
– Это брат должен спать тут, – горевал ты.
Л. обрывал его преданной песней, ведь что же, он сам так хотел. Уступил нам постель, из уважения к Роме – старшему брату и главному наследнику, и мне, его жене, его вещи. Потом Л. купил себе одеяло, подушку и новые носки.
И время потекло.
Временное превратилось в камень, каменья на моем обручальном кольце, которое вскоре тоже пришлось продать. Есть хотелось больше, чем страдать о золоте.
Днем
