гнусно, почёт емунеобходим, но в рай врата закрыты им.
Ханжа получит на харчи, тогда его ищи-свищи,
но в Раю Божьем не ищите: сей вход всегда у
них тщеславие крадет. Портретов тех унылый
строй, конечно, замкнут Нищетой. В карманах
не звенит монета, и тело нечем ей прикрыть,
смогла в котомке сохранить она лишь ветхие
халаты, да и на них одни заплаты. Так и ползет
она нагой, как червь презренный под ногой. И
от людей она бежит, ведь голый вид её смешит,
не любит бедность наш народ, он презирает
этот род. Но рок над ней уже висит: бедняк
не будет пищей сыт, не будет также он одет,
любовью тёплою согрет.
Я долго простоял на месте, и ноги превратились
в тесто, они ж на фоне голубом смотрели
на меня притом. Чему стена эта служила?
Она пределы положила случайным людям,
чтобы не шли, куда их вовсе не звали. Меж тем
в саду пел птичий хор, и был такой для них
простор, что дал приют бы многим птицам,
могли б с комфортом расселиться по саду
за стеной, не тесно было б ни одной.
Так сладко в этих небесах звучали птичьи
голоса, и лучших в мире не водилось,
сколько бы их не гнездилось, в лесах
французских этих птах! Одна мечта в душе
жила, меня томила и звала, и благодарно
было б сердце, когда бы мне открыли дверцу
или хотя бы тайный ход, что в сей чудесный сад
ведет. Так, птичьим хором очарован, я возмечтал
душою снова попасть в этот чудесный край,
меня хоть чем ты забавляй, и даже золотые горы
не променяю я на птичьи разговоры.
И вот, у звуков сих в плену (подумалось: а
вдруг уснул?) и, подпирая плечом стену, в душе
замыслил я измену: какую хитрость мне найти,
чтобы блаженство обрести? Да вот несчастье,
никак в тот сад не смог попасть я: лазейки,
норы, дыры, щели, их всех давно забить сумели,
видать, немало таких вот доставило им рой
хлопот. В большой растерянности я, душою
искренне скорбя, в уме всё быстро вспоминая,
у бога помощи прося, и так закончивши обход,
я вдруг стою у дверцы тайной, едва заметны
очертанья, так крошечна и так узка, а кость
моя всё же тонка, но вижу вдруг на ней замок.
Какой в нем прок, подумал я, но постучался,
страх тая. И дверца эта вдруг открылась, и
сердце радостно забилось, едва не разломив
мне грудь, и в дверцу я себя успел воткнуть,
когда девица появилась, так благородна, так
юна, и миловидна, и нежна, что я сказал:
«Ты как сама весна!» Я крикнул деве громко:
«Будь!», хотя она куда-нибудь и не спешила
скрыться иль просто удалиться. Я вдруг
подумал, что она, вниманием ко мне полна,
хорошенький свой глазик положила. Как же не
положить ей глаз, когда пред ней стоит сей Аз?
На ней корона, вся витая, сияет золотом волос,
и
