заблуждения – и, возможно, изобличаю причину столь примечательной тщетности вашей мольбы».
Кендалл перевел дух, с силой утер лицо и продолжил:
– Вы, полагаю, догадываетесь, что он сделал затем.
– Вколол вам типоту? – предположил Уортроп. – И через мгновение вы потеряли сознание, а когда очнулись, Кернса и след простыл.
– Именно. А вместо себя он оставил эту посылку.
– И вы, конечно же, не стали мешкать с билетом на пароход в Америку.
– Я, признаться, подумывал было обратиться в полицию…
– Но усомнились, что в ваш экстравагантный рассказ кто-либо поверит.
– …или в больницу.
– Где для столь редкого яда могло бы и не найтись противоядия.
– Поэтому у меня не было выбора, кроме как делать все, как он сказал, и надеяться, что Кернс не солгал; и, судя по всему, не солгал, коль скоро я все еще жив. Ох, не могу и передать, какой адской мукой были для меня последние восемь дней, доктор Уортроп! Что, если бы я не застал вас? Что, если бы та двухчасовая задержка в Нью-Йорке оказалась бы вопросом жизни и смерти? Что, если бы он ошибся, и вы не знали бы противоядия?
– Что ж, я был дома, с задержкой все обошлось и с противоядием – тоже. И вот вы здесь, живы, здоровы и только слегка потрепаны, – здесь доктор обернулся ко мне и продолжил, – Уилл Генри! Ты останешься с нашим гостем, а я пока взгляну на эту… безделицу, что прислал доктор Кернс. Мистер Кендалл, возможно, проголодался после выпавших ему испытаний; позаботься о нем, Уилл Генри. А теперь прошу простить меня, мистер Кендалл, но Джон сказал, что промедление может испортить всю игру.
С этими словами монстролог поспешно покинул комнату. Я слышал, как он сбегает по лестнице вниз, скрип подвальной двери и грохот его шагов по пути в лабораторию. Затем между мной и моим вынужденным товарищем воцарилось неловкое молчание; мне было несколько стыдно за доктора, так неожиданно и грубо отбывшего. Уортропа, впрочем, никогда особенно не заботила строгая викторианская учтивость.
– Не желаете ли отужинать, сэр? – спросил я.
Кендалл тяжело вздохнул (на скулах его успел выступить румянец) и сообщил:
– Я одолел всю Атлантику и только и делал в дороге, что срал да блевал. Нет, отужинать я не желаю.
– Еще чашечку чаю?
– Чаю?! Господи помилуй!
Так мы и сидели какое-то время, внимая лишь тиканью часов на каминной полке, пока он, наконец, не задремал – ибо, в самом деле, кто знает, когда этот человек в последний раз спал? Я попытался – тщетно – вообразить себе тот неописуемый ужас, что, должно быть, снедал его при осознании, что каждый «тик-так» часов на шаг приближает его к последнему порогу, к дороге без возврата, к пучинам забвения, когда каждая помеха опасна, а каждый упущенный миг может оказаться смертельным. Что думал он теперь о своей удаче – или,
