же, – не переставал удивляться Джеймс, – ни одна из этих псевдосестер не признавалась другим, что каждый год подает заявление на разрешение родить второго ребенка. Это только лишний раз доказывает, насколько женщины скрытничают, если речь идет об их отношениях с Бюро.
– Да, Джеймс, стоит вспомнить о мизерных шансах на успех и о процедуре проверки нуждаемости, и Бюро начинает казаться воплощением вины.
Доктор Кристиан развил бы тему – не в первый раз, – но не успел: опередила мать, поспешившая высказать, что наболело у нее на душе. Ее связь с клиникой не ограничивалась выслушиванием вечерних разговоров. Доктор Джошуа приводил сюда на экскурсию пациентов – хотел, чтобы они увидели, во что можно превратить помещение, которое долгими зимними месяцами лишено естественного света, почти не отапливается и не проветривается.
– Это Бюро просто отвратительно. – Мать едва сдерживала слезы. – Разве эти бессердечные мужики из Вашингтона знают, что нужно женщинам?
– Мама, мама, почему ты упорно твердишь одно и то же? – раздраженно спросил Кристиан. – Должна знать, это их работа. И почему обязательно мужики? А если даже мужчины, разве мужчинам легче, чем женщинам, терпеть навязываемую бездетность? Разве пациенты моей клиники только женщины? Соотношение мужчин и женщин пятьдесят на пятьдесят. Бунтовать против судьбы – это не решение. Бюро второго ребенка – это подачка, которую нам бросили в обмен на то, что мы, не сопротивляясь, подписали Делийский договор, и, по-моему, самое худшее, что мы получили в этом жалком, унизительном десятилетии. Ты должна все помнить гораздо лучше меня – я был тогда ребенком, а ты взрослой женщиной.
– Август Ром нас предал. – Она стиснула зубы.
– О, мама! Мы сами себя предали. Послушать, что говорят люди твоего поколения, так все случилось, словно гром среди ясного неба. Ничего подобного! Мы пожинаем то, что было посеяно Гусом Ромом и Делийским договором. Девяносто лет назад наше население достигло ста пятидесяти миллионов человек, мы были на пике мощи и гордости. У нас было все. И как мы поступили? Мы расшвыривались деньгами так, словно это были вышедшие из моды вещи, а мир нас за это ненавидел. Предлагали людям на земле вести такой образ жизни, на какой у них не было ни средств, ни таланта, и они нас за это невзлюбили. Держали наши технологии на самом высоком уровне, и это тоже возмущало остальных. Вели войны за границей во имя свободы и справедливости, и за это нас тоже ненавидели – даже те, за кого мы сражались. Не скажу, что эти войны были всегда альтруистическими, но наши бездельники в это верили. И пока мы продолжали обманывать себя вышедшим из употребления образом мыслей – о войне и об альтруизме, – в то же время сделали все, чтобы перестать бороться за свою веру, чернили прошлое, сделали из религии посмешище, загоняли людей в цифровые дебри.
Джошуа понесло, и диван стал ему тесен. Он вскочил, неловко и все-таки с изяществом разминая свои длинные руки и ноги, и стал прохаживаться по помещению, вовсе для этого не предназначенному. И когда он проходил мимо, трепетали листья растений,
