мужчин смаковала Анфиса Аристарховна довольно редко, никогда не переступая за грань, где азарт и вдохновение способны превратиться в возбуждение, в одержимость, в жажду испытать интимное наслаждение.
Она замечательная мать и верная жена.
Несмотря на сложности бытия Анфиса всегда, даже когда наваливались горы проблем и скучных бытовых забот, выглядела так, словно только что провела несколько часов в косметическом кабинете и одевалась у известного кутюрье.
Когда и как она умудрялась изобретать и шить костюмы, платья, в идеальном порядке содержать дом и детей, ублажать мужа, принимать гостей, общаться, работать, легкомысленно кокетничать с привлекательными мужчинами и следить за здоровьем, понять было сложно.
То, что с ней происходило сейчас, эти нескончаемые потоки слёз, неизвестно где все предыдущие годы жизни хранившиеся, объяснить было бы просто, однако в голове Анфисы царил сумбур, затрудняющий не только осмысленное восприятие действительности, но и дыхание.
Плакать она умела и раньше. Всхлипывала, проливая слезу, когда Антон признался в любви; ревела за несколько мгновений до регистрации брака, превратив неожиданно свадебный макияж в акварельные разводы; трогательно обливала солёной влагой первенца, рождение которого было болезненным и долгим.
Иногда слёзы сами собой выступали на глазах при чтении книг: Анфиса отличалась эмоциональностью, способностью сопереживать, погружаться в ткань повествования вместе с персонажами, точнее вместо них.
Сейчас она выла от безысходности, от бессилия и отчаяния.
Без малого двадцать лет (замуж Анфиса Аристарховна вышла совсем юной девочкой) добросовестно и самоотверженно поддерживала она огонь в семейном очаге. И что теперь?
– Понимаешь, Фиска, ты – моя радость, ты – самое большое моё счастье. Так бывает… так вышло, сам не пойму…
– Через двадцать лет ты снова объясняешься мне в любви! Антошка, ты самый-самый…
– Не перебивай. Пожалуйста. Мне очень непросто. У нас, да, у нас, совсем скоро родится ребёнок…
– Что ты такое говоришь? У нас больше не может быть детей…
– У тебя и у меня – да, не может…
Впервые в жизни Анфиса почувствовала, что такое сердечная боль, когда сквозь пелену отрицания до неё начал доходить смысл сказанного.
– У нас, у вас, у него, у неё… у него и у неё… ребёночек, родится… почему, зачем?
Мысли путались. По привычке, усвоенной из уроков отца, Анфиса попыталась взять себя в руки, успокоиться, хотя бы внешне, чтобы сгоряча не наделать ошибок. Увы, благоразумие и выдержку затмевала обида.
Захотелось запустить ногти в Антохино лицо, закричать, разбить что-нибудь памятное вдребезги или самой сигануть с балкона. Но дети… нужно в первую очередь думать о них, о семье. О семье, которой больше нет.
Или всё же есть?
Думать не было сил.
Анфиса пронзительно закричала, как смертельно раненная птица, упала на колени.
Проснулись дети. Прибежали на крик.
– Я всё объясню… потом объясню, – сбивчиво лопотал Антон, собирая сумку с вещами, – так случилось, так вышло, изменить уже невозможно. Игорёк, сын, береги мать.
Анфиса ревела вторую неделю подряд. Ревела по графику.
Первый сеанс начинался при пробуждении, когда привычное за много лет желание обнять любимого натыкалось на пустоту. У неё было минут пятнадцать, чтобы намочить слезами подушку, остудить холодной водой опухшее лицо и поднять детей, демонстрируя им хорошее настроение.
Дальше шла череда привычных забот, служебных обязанностей, социальных взаимодействий, когда не было ни малейшей возможности расслабиться.
Анфиса Аристарховна копила и складировала безутешные страдания до вечера, когда засыпали дети. Она закрывалась в ванной, включала душ на полную громкость и ревела от души, пока горло не начинали сдавливать спазмы.
Третье сентиментальное включение жалости к себе происходило после полуночи. Все эти дни Анфисе снились серийные, повторяющиеся с новыми подробностями ужасы, в которых она спасала ребёнка Антона и его любовницы от них самих.
Кошмары были предельно реалистичными, страх парализовал волю. Она просыпалась в холодном поту, долго не могла прийти в себя, потом начинала размышлять о жизни без него, без Антона, которая представлялась хуже смерти.
Понять, когда и как родные люди, много лет живущие в любви и согласии, превращаются в чужих, в чуждых, Анфиса не могла.
Слёзы появлялись внезапно, высыхали почти перед рассветом.
Полтора-два часа беспокойного
