оположностями.
Рыжий был флегма и поэт, еще молодой, узкий в кости и изящный. Одно ухо, перешибленное или перекусанное, висело на глазу бархатным клоком; лоб широкий, глаза светлые, брови темные, соболиные; седина только появлялась на загривке.
Шалопай был уже в возрасте, сугубый практик, умудривший свой дух не поэтическими размышлениями, а бесчисленными драками. Он имел мощную грудь, длинную шерсть, густую и жесткую, с сильной проседью, особенно заметной на шрамах.
Оба были чистокровными дворнягами и не имели официального статута, жили при Доме творчества – и все тут.
Шалопай вечно хотел есть и потому иногда подхалимничал.
Рыжий ради куска не ударял пальцем о палец. Даже по утрам встречал с равной флегматичностью: покажись я с едой или с пустыми руками, Рыжий продолжал лежать в соломенном кресле на летней веранде, свернувшись, туго укутав себя в себя, мелко дрожа (была поздняя осень, заморозки), и даже ухом не вел в сторону бутерброда. Можно было подумать, что пес вовсе не проголодался за ночь, можно было принять его за избалованную дамочку, которая согласна откушать кофею только в постели. И действительно, кусок приходилось подавать ему прямо в пасть, иначе кусок перехватил бы Шалопай. Этот-то с совсем различным пылом прыгал и изгалялся по утрам в зависимости от того, вышел я с бутербродом или без.
Рыжий, проглотив кусок, наконец слезал с кресла, длительно и длинно потягивался, удлиняясь до полутора метров и слабо повиливая еще сонным хвостом. Шалопай валялся на спине в расчете на чесание брюха, но чесать его по утрам мне лень было.
Затем давалось благодарное представление.
Это были радостные минуты прыжков, верчений и неожиданных окаменевших поз-пауз, когда собаки вдруг с лета пытались выкусить блоху в самых своих недоступных и невероятных местах.
Если я брал палку и предлагал прогуляться, то псы в восторге прыгали на меня, пачкая плащ тяжелыми лапами и мокрыми мордами, а затем изображали схватку гладиаторов, вероятно, давно и с другими временными хозяевами отрепетированную.
Шалопай и Рыжий знали, что людям нравится наблюдать чужие драки. И вот они хватали друг друга за шеи, рвали в клочья сонные артерии, валились на спины; обнимались, пытаясь задушить приятеля двойным нельсоном; и клацали клыками со стальным звоном.
Потом мы шли гулять в позднюю подмосковную осень.
Иногда с нами отправлялся знаменитый литературовед, знаток западноевропейских культур, автор тонкой и умной книги об особенностях современного поэтического мышления – хилый, как в народе говорят, «соплей перешибешь» старичок лет шестидесяти пяти.
При первом знакомстве он долго взывал к моей скромности, просил не поднимать на смех, не судить строго, извинить за неурочное вторжение, за несвойственную ему навязчивость и т. д. и т. п. Оказалось, он придумал страшное оружие. Побледнев от волнения и понизив голос, литературовед спросил, слышал ли я о случаях распространения звука в океанских толщах на гигантские расстояния? Я про это слышал. Тогда он рассказал, что ему пришла идея – сводить экипажи вражеских субмарин с ума с помощью мощного берегового звукоизлучателя.
Сперва я решил, что он шутник, но скоро понял, что старикан просто маньяк-физиоман, то есть мужчина без технического образования, но с неудержимой тягой к изобретательству. Вообще-то, у всех знаменитостей ныне есть хобби. Я знаю, например, что Луи де Фюнес в свободное от кино время с головой уходит в изобретательство и потому получил прозвище «технокомика». Одна из новинок актера называется «тяни-толкай» – это симбиоз морского катера с автомобилем марки «ситроен», который прикреплен к палубе катера вверх колесами. Де Фюнес в процессе изобретательства не теряет юмор, а у литературоведа, хотя внешне он своей суетливостью несколько напоминал Фюнеса, никакого юмора не было. И потому, когда мы с ним пошли гулять в сопровождении Рыжего и Шалопая, я со всевозможной деликатностью и осторожностью объяснил, что подлодки имеют корпус, который не только противостоит забортному давлению, но еще должен не выпускать из лодки звуки, дабы не демаскироваться, и потому пробить шкуру лодки наружным звуком – дело опасное; генератор звука будет такой мощности, что своим излучением в первую очередь уничтожит сам себя и свою обслугу и т. д. и т. п. Гуманитарий смотрел недоверчиво и ухмылялся мягкой ухмылкой детоубийцы.
Конечно, он изобретал оружие против врагов – подводников, но в моем подсознании хранились команды:
«В носу! В корме! В отсеках! На койках лежать! Слушать!» И я хорошо помнил мертвый шорох распираемых внутренним давлением консервных банок аварийного запаса; и бесшумность, с которой течет с торпеды ее торпедный холодный пот в твою койку; и ниагарский шабаш, с которым за жестким корпусом бушует океан, врываясь в балластные цистерны. И моя память о погибших подводниках каждые пять лет обновлялась в минуты молчания на юбилейных сборищах однокашников. И я видел, как поднимают затонувшую лодку,
