выкопанных землянках. Пищали младенцы, мычали коровы, которых пора было доить, дымили костры, разведенные под котлами. Бабы испуганно прижимали к себе детей и крестились, глядя на французов, которых гнали казаки, а те не сводили глаз с котлов.
– Клеб! – не выдержал один. – S'il vous plaît, madame! S'il vous plaît![11]
Он тыкал пальцем себе в открытый рот, показывая, что голоден. Пошушукавшись с бабами, один из крестьян с опаской приблизился к пленным, сидевшим прямо на земле, подал им котелок с вареной картошкой, поверх которой лежал кусок говядины, и завернутый в тряпицу каравай. Всё это было уничтожено почти мгновенно; мужику вернули котелок с изъявлениями благодарности, на которые он, осмелев, отвечал: «Ешьте-ешьте, на здоровье».
Захватив с собой мешок картошки и увязанное охапками сено, казаки собрались уезжать.
– Эй, а с этими что делать? – встревожился Игнат.
Георгиевский кавалер садился на коня.
– Пленных мы оставляем вам, – объявил он громко. – Накормите и напоите их хорошенько. – И добавил шепотом, свесившись с седла к Игнату: – А когда уснут, уважьте их по-свойски. Сабли их сложены вон в том шалаше.
Гвардия разместилась удобнее всего – в Кремле и по монастырям: в Донском, Даниловом. Офицеры жили в кельях, солдаты пользовались запасами крупитчатой муки, вина и свечей, монахов употребляли в работы; в Новодевичьем и Страстном монахини ухаживали за ранеными и больными, превратив трапезную в госпиталь, – лишь бы в церкви ничего не трогали и позволяли служить обедню (кстати, тоже развлечение). Офицеры итальянского корпуса Евгения де Богарне, пасынка императора, заняли флигели и павильоны Петровского Путевого дворца, генералы разбрелись по летним дачам, рядовые же оставались в чистом поле. Пианино и канапе, вывезенные из московских особняков, были сложены в огромную пирамиду – их сжигали на кострах вместо дров. (Ах, как их не хватало в Москве!) Сваренную в котлах кашу солдаты ели с серебряной посуды, а вино пили из драгоценных кубков. Белый хлеб и мясо мародеры продавали втридорога, оставалось есть соленья и сласти – их было заготовлено вдоволь.
Объезжая биваки, Анри Бейль перестал удивляться чему бы то ни было. В Воронове, которое граф Ростопчин сжег своими руками со всем добром, офицеры ставили палатки на пепелище или ютились в крестьянских избах, зато для солдат маркитантки устроили кофейню, где ароматный густой напиток разливали из серебряных кофейников по чашкам из тончайшего фарфора, а трубки курили на дорогом диване. Здесь Анри подобрал слегка обгоревшую тетрадь с рукописным трактатом на французском языке – рассуждение о существовании Бога. По вечерам генерал Кольбер со своими адъютантами давали любительские концерты, исполняя песенки из водевилей.
Под Можайском Бейль попал на другой концерт: сухонький продрогший старичок услаждал слух солдат звуками арфы. Анри спросил его, не знал ли он Мелани Гильбер? Актрису? Мадемуазель Сент-Альб? И уже готов был ехать дальше, как вдруг старичок встрепенулся: мадам Баркофф? Голубые глаза, светлые локоны, зеленая шляпка с длинными полями, скрывающая лицо? О,
Пожалуйста, сударыня! Пожалуйста!
