стал раньше времени стареть. Пухлые мешки под глазами выдавали, что он пьёт или мучится чем-то ещё.
– Пиши, Петька, указ государыни – царицы Марины и великого князя Ивана Дмитриевича! – распорядился Заруцкий. – Ну, сам знаешь как начинать!.. Пиши о том, чтобы слали в Михайлов казну, собрав с кабацких и иных государевых откупов!.. И тоже знаешь, с чего там ещё берут деньгами и разными товарами!..
Дьяк осовело поглядел на него, о чём-то, видимо, размышляя и настраиваясь писать привычным слогом. Затем, почесав о лысую макушку кончиком пера, словно затачивал его ещё тоньше, он обмакнул его в чернильницу и, медленно выводя буковка за буковкой, стал писать… Запело тоненьким скрипом перо о жесткую бумагу. Дьяк набирал скоропись постепенно, как расчётливый конь при выходе на длинную пробежку экономит силы, не срывается сразу в изнурительный галоп. Вскоре он писал уже своей обычной скорописью, какой славился в полках под Москвой, без ошибок, пропусков, чётко и красиво укладывая стремительно рядами буковку за буковкой так, что Заруцкий, зная уже его манеру, едва успевал говорить за ним. Вот за эту-то скоропись Петька Евдокимов, два года назад служивший прописным подьячим Новгородской чети, а сейчас дьяк Разрядного приказа у него, у Заруцкого, был нарасхват у безграмотных воевод и атаманов.
Вскоре грамота была готова, без помарки, и не надо было ничего переписывать с неё набело.
– Всё, Петька! – сказал Заруцкий так, будто это он, а не дьяк только что корпел над писаниной под его диктовку. Для него эти занятия с грамотами были тяжким испытанием, от которого он уставал даже сильнее, чем тот же дьяк.
Эту-то грамоту, когда её размножили подьячие, и разослали по городам здесь, на Рязанщине.
Через месяц, к концу августа, города Пронск, Ряжск и Почерники целовали крест царевичу Ивану Дмитриевичу и царице Марине. Признать-то признали. Это ничего не стоило ни городам, ни воеводам в них. А вот когда дело дошло до казны, тут всё пошло в обычную протяжку. Собрать хотя бы маломальскую казну так и не удалось.
Заруцкий обозлился.
– Давай, Антип, опять в полюдье! – зазвенел его голос в воеводской палате, в которой он устроился вместе с Бурбой. – Драть с них надо! Сами не дадут!.. Но, Антип, города не трогать, что признали царевича!.. Пока не трогать! Хм! – зло усмехнулся он.
– И куда же идти-то? – озадаченный его отношением к признавшим их, спросил Бурба, хотя и знал Заруцкого хорошо. Он замялся, но всё же сказал: – Не трогал бы ты посадских-то, вообще…
– А чем кормить казаков?! Шесть тысяч ртов! Скажи на милость! Святоша!..
Бурба нахмурился, смолчал.
Войску нужно было пропитание. И не грабить они не могли. Понимал он также, что они сами же восстанавливают против себя города.
Казаки стали роптать, не получая ничего из обещанного им перед уходом из подмосковных таборов. Для содержания такого войска, с каким Заруцкий ушёл из-под Москвы, нужны были большие средства. И он решил
