таланты, я бы поняла, приняла, но у нас ведь любое никто получало блага мира за просто так. Ты даже имени моего не знаешь, думаешь, я никто, а никто – это ты, книжница!
Эта пошла дальше, не попрощавшись, за ней шлейфом тянулась ядовитая ненависть. Наблюдатели втянулись в кровати. Снова загудело в тоннеле от их голосов.
«Рыбьи глаза», – вот что меня подкосило, словно я – картонная реклама себя, как были рекламой мои родители. Я добралась до своей кровати, неаккуратно завесила ее простыней, простынь падала, я снова подтыкала ее за край верхней кровати, ткань падала с другой стороны. «Плевать, плевать», – шептала я себе, заворачиваясь в одеяло с головой. На кровать кто-то сел. Птиц.
– Привет. Слышал, ты прочла много книг.
Я вынырнула из-под одеяла, кивнула, стараясь не смотреть на него, и чуть отодвинулась. Контраст между нами был мучителен, особенно после слов Этой.
– Значит, ты знаешь истории про то, как люди меняют свою жизнь. Ты могла бы их рассказать другим? Собрались бы вечером, ты бы рассказывала, они бы слушали…
– Я… я не могу, – выдавила я из себя и взглянула на Птица. Взгляд был проникающим, будто Птиц мог видеть, что я прячу на изнанке себя. И все же в его глазах не было угрозы, а только сопереживание тому, что он увидел, и, видимо, оттого много грусти. Не стоило объяснять, что я не такая, как он, что я не хочу…
– А чего ты хочешь?
«Вернуть свою жизнь», – вот что я не сказала, потому что не было никакой жизни. Чего же я хочу?
– Ты знаешь, где меня найти, книжница.
Птиц уже давно не ходил один, вокруг него собирались люди. Мне хватило этого коротенького разговора, чтобы снова начать дышать, ходить. Ко всему этому я теперь перебирала в уме истории, перед глазами всплывали корешки прочитанных книг, я вспоминала шелест страниц, чувства, пережитые за чтением. Я все собиралась с духом, чтобы улучить минуту и подойти к Птицу, сказать, что я согласна, я могу. Но такого момента никак не случалось: один он теперь не был.
А потом появился бородатый. Кто-то из тех, кто сходил с ума. Сходили с ума чаще молча. Сумасшествие бородатого было громким. После завтраков он бродил по тоннелю и кричал одно и то же. Сначала появлялся крик, потом запах, потом он сам:
– Я безразличный, да? А может, это система была ко мне безразличной? Да! Да! Ей дела не было до меня, места в ней не было для меня! Только у богатеев было место. Они мне дали свободу выражаться в интернете… Да подавитесь вы своей помойкой, это загон для мычащего скота. Тоже мне свобода! А новые чем отличаются? Ничем! Такая же система с одной лишь функцией – наживы на народе. Мы тут все профукали свою свободу, не воспользовались ею, утопились в безразличии, а теперь давай вставай, народ, думай, думай, как родиться заново для новой системы! Вы все предатели, предатели-себя, страны.
Проходил он, все выдыхали, махали тряпками, чтобы разогнать вонь, слова, опасные мысли, которые застревали надолго, как и запах, как и слова…
Тогда
