ему больше в общении нравилось имя Казимир. И все его звали Казя, Казимир.
– Вы всегда жили в этом московском доме?
– Нет. Я здесь с 1968-го года, со дня женитьбы. Это квартира моей жены.
– А где вы родились?
– В Москве. Но жил на Серпуховке, на Большой Серпуховской улице в таком же примерно доме, и в такой же примерно комнате, как эта. Только там была не вся квартира наша, а одна комната.
– Большая?
– Метра 24.
– В музыкальной школе сколько лет вы учились?
– Были обычные семь лет учебы, а потом я сразу поступил в «мерзляковское училище»7. В «Мерзляковке» тогда, кстати, были и алгебра, и геометрия, и другие общие дисциплины. И мне очень нравилось заниматься математикой. Но, правда, не успело настолько понравиться, как все это прекратилось – о чем я немножко сейчас жалею, потому что какой-то, пусть дилетантский, любительский интерес к числу как к таковому я чувствую и до сих пор. Может быть, конечно, это все связано не с математической, собственно, его стороной, а с какой-то, скорее, символической, знаковой, так сказать. Но интерес есть, и постоянный, кстати.
– Скажите, пожалуйста, в музыкальной школе вы занимались композицией?
– Специальных занятий не было, но я там уже точно начал какие-то такие слабенькие пьесы писать.
– А как это началось?
– Честно говоря, не помню совсем. Помню только, что одна из первых пьес называлась «Волшебные часы» – очень наивная пьеска. Но вообще я мало что мог и знал в то время.
– А что вы знали?
– Ну, я знал, естественно, отдельные имена. Чайковского я тогда очень любил и сейчас люблю («Евгения Онегина» слушаю неоднократно). Глинку, естественно, знал. Какую-то советскую музыку. В 1950-е же годы очень ведь выборочно давали слушать.
– Вы родились в 1943-м?
– Сорок третьем. Мы же с вами одногодки почти. И вы, конечно, по себе знаете, как было непросто даже с Прокофьевым и Шостаковичем. Во всяком случае, когда я услышал 7-ю симфонию Прокофьева, где-то в 1950-е годы на концерте в консерватории, то для меня это был просто невероятный поток свежести, света. А вот увлечение Шостаковичем пришло позже, но зато и более сильное.
– А почему вам захотелось вдруг написать свою музыку в детские годы?
– Не могу сказать. Не знаю, почему. Я тогда ведь еще и рисовал, и стишки писал (папа издал целый сборник моих стихов. А некоторые из них напечатала даже «Пионерская правда»), то есть это был такой ребенок с обычными вполне гуманитарными склонностями…
– А в «Мерзляковку» вы пришли как пианист?
– Нет. Вот в том-то и дело, что в «Мерзляковку» я сразу пошел на композицию. Там был специальный класс у Фрида Григория Самуиловича, а у меня к концу школы было уже накоплено какое-то количество пьес.
– И, наверное, вас кто-то ему показал?
– Нет. Меня тогда свозили только в консерваторию и показали Павлу Месснеру.
– А
Музыкальное училище при Московской консерватории, расположенное в Мерзляковском переулке.
