какую-то военную хитрость, и обнаруживать наше здесь присутствие было крайне нежелательно.
– Господин поручик, вам никогда не дослужиться до штабс-капитана, – сказал мне однажды вахмистр Перец. – Слишком вы к нашему брату добрый.
Я и не собирался «дослуживаться». И в юнкера меня определили потому как образованный, и в офицеры попал случайно. Это сейчас я начальство всей этой братии в хаки. И когда всё это закончится – сниму погоны и снова стану студентом-недоучкой или детей пойду учить в сельской школе. А тот же Перец, бывший до войны хозяином ремонтной мастерской, будет куда более важной птицей.
Сегодня был мой день. То есть я мог выйти в город.
Получив у каптенармуса гражданский костюм, я отправился переодеваться.
Серые брюки, немного узкие туфли и рубашка в полосочку казались мне дикостью. Я настолько привык к родному «хаки», сапогам и портупее, что чувствовал себя голым.
Солдаты наперебой совали «письма-треугольники», дали целую пачку помятых купюр и список желаемых покупок. Шумная толпа проводила меня до КПП, и я услышал, как кто-то крикнул:
– Берегись, девчата! Господин поручик в город идет!
И взрыв смеха. Они давно хотели мне кого-нибудь сосватать: то симпатичную докторшу из медсанчасти, то полковничью дочку во время последнего нашего долгосрочного отдыха. Не получалось.
Шагая по улицам с разбитым асфальтом, из-под которого виднелась брусчатка невесть какого века, я смотрел по сторонам и удивлялся этому городу. Война коснулась его в самом своем начале, и теперь пустые проемы окон, выбоины от пуль в стенах и обвалившиеся крыши соседствовали с буйной субтропической растительностью. Природа брала свое: плющ и лианы увивали полуразвалившиеся здания, деревья засовывали свои ветки в окна с разбитыми стеклами, трава пробивалась между плитами тротуара.
На почте хмурая тетка приняла письма, пересчитала их толстыми пальцами и сунула в какой-то ящик, не проронив ни слова. Я пожал плечами и вышел через тяжелую деревянную дверь.
Непривычным было то, что ни один прохожий не остановил на мне своего взгляда: одобряющего или осуждающего. Имперская форма всегда вызывала какие-то эмоции, я уже привык к этому. А рубашка в полосочку не вызывала.
Я хотел посидеть где-нибудь в тихом месте, попить кофе, отдохнуть от гомона и суеты, царящих в бараках, и поэтому зашагал к вывеске, обещавшей свежую выпечку и кофе «по-восточному».
Чашка кофе и горячий рогалик с маком согрели душу, и я, закинув ногу на ногу, принялся пересчитывать солдатские деньги, которые бойцы насовали мне перед выходом, рассчитывая на то, что я вернусь с целой кипой гостинцев из длинного списка, составленного ребятами.
Мятые купюры, тусклые монеты, простые мечты моих бойцов, записанные химическим карандашом на оберточной бумаге… Зубная паста, книжка про пиратов, полкило халвы…
Я улыбнулся, завернул деньги в список покупок и попросил счет.
Задвинув стул, блаженно потянулся, хрустнув
